Он замолчал, словно ожидая возражений. Не дождавшись, заговорил смущенно и сбивчиво:
— У меня есть определенные неприятия. Отсутствие некоторых человеческих… по отношению к… Я хочу сказать, что, может быть, я такой человек, которому лучше жить одному. — Он нахмурился. — Что это? Это слезы?
— Нет, сэр.
— Не усугубляй дело ложью, Уилл Генри.
— Нет, сэр.
— Кроме того, есть проблема с моей профессией. Это опасное занятие, и наши недавние трудности в Рэт Портидже — лучшее тому подтверждение. Уверен, тебе приходило в голову, что связь с монстрологом может повредить здоровью.
Я дотронулся до все еще свежей раны на своей груди.
— У меня нет намерения просто выставить тебя на улицу, если ты беспокоишься об этом, — продолжал он. — Я бы нашел тебе хорошее место.
— Мое место здесь. С вами, сэр.
— Твоя преданность мне льстит, Уилл Генри, но…
— Если я уйду, как вы будете справляться сами? Никто не…
Он нетерпеливо махнул рукой.
— Я всегда могу нанять повара и служанку, Уилл Генри, и ты знаешь, что каждую неделю поступают просьбы работать под моим началом — от серьезных ученых, которых по-настоящему интересует это ремесло.
Эти слова больно задели. Я опустил голову и молчал.
Он фыркнул:
— Как это верно, что совесть — сама себе награда. Чаще всего ее единственная награда! Мы должны быть честны друг с другом, Уилл Генри. Твои мотивы остаться здесь не более чисты, чем мои, чтобы тебя оставить.
— Пожалуйста, сэр, я хочу остаться.
Он напряженно смотрел на меня несколько долгих неприятных секунд. В чем его игра, думал я. Оценить степень моей преданности ему? Или его мотивы были более чисты? Был ли он озабочен моей безопасностью или растревожен требованием своего друга: «Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя», — и это был его ответ? Чего монстролог на самом деле хотел от меня? И чего, во имя всего святого, я хотел от него? Знал ли это каждый из нас?
— Это страшное дело, Уилл Генри, — наконец сказал он. — Потерять друга.
ЧАСТЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ
«Я рад тебя здесь встретить»
Когда на следующий день после полудня мы прибыли на вокзал Гранд Централ, нас там ждал мужчина необъятных размеров. Гораздо больше шести футов ростом, он возвышался над толпой, широкоплечий, с мощной грудью, с копной спутанных черных волос, затенявших нижнюю половину его большого изрытого оспой лица. Его котелок был низко надвинут, и поля почти касались его кустистых бровей.
Он низко поклонился доктору с излишним подобострастием, которое показалось мне несколько притворным, пародией на глубокое уважение, и приветствовал монстролога с сильным славянским акцентом:
— Доктор Уортроп, я Августин Скала.
Он дал Уортропу карточку, на которую доктор едва взглянул и передал мне.
— Герр доктор фон Хельрунг снова приветствует вас в Нью-Йорке и просит воспользоваться моими услугами.
— А каковы именно эти услуги, мистер Скала? — жестко поинтересовался доктор.
— Добраться вас в гостиницу, сэр. — Английский язык явно не был родным у этого богемца.
— Наш багаж… — начал Уортроп.
— Будет добраться на отдельной коляске. Обо всем позабочено. Никаких хлопот для доктора Уортропа.
Как огромный крушащий льды нос арктического судна, Августин Скала рассек толпу, скопившуюся у узкого выхода на Сорок вторую улицу. Мы проследовали за ним к черному экипажу с впряженной в него огромной вороной лошадью. Открыв нам дверцу, Скала с излишней церемонностью и смехотворной торжественностью достал из кармана конверт и с такой же нелепой подобострастностью вручил его моему хозяину. Уортроп принял его, не говоря ни слова, и скользнул в экипаж, на минуту оставив меня наедине с богемцем. Я был несколько подавлен тяжелым взглядом его темных, ничего не выражающих глаз, смотревших с такой высоты, и неприятным запахом пота, табака и пива, который стоял вокруг его величественного тела.
— Ты есть кто? — спросил он.
— Меня зовут Уилл Генри, — ответил я, и мой голос показался мне каким-то очень уж тонким. — Я служу у доктора.
— Мы собратья, — гортанно проговорил он. — Я тоже служу. — Он положил мне на плечо свою огромную лапищу и наклонился так, что его лицо закрыло мне весь обзор. — Я радостно умру за Meister Абрама.
— Уилл Генри! — позвал Уортроп из кареты. — Пошевеливайся!
Никогда еще я не пошевеливался с такой радостью. Я тут же юркнул внутрь, дверца захлопнулась, и весь экипаж затрясся, когда Скала усаживался на свое место над нами.
Злобно щелкнул кнут, и мы чуть ли не на одном колесе — во всяком случае, так показалось — вылетели на проезжую часть, едва не сбив полицейского и столкнув его велосипед прямо под катящуюся навстречу повозку с мануфактурой. Полицейский дунул в свисток, но этот пронзительный свист быстро утонул в вокзальном гуле: цокоте копыт, криках торговцев и хриплых гудках прибывающего в 6.30 экспресса из Филадельфии. Предвечернее движение на улицах, забитых повозками и велосипедами, было очень плотным, но нашего возницу это ничуть не волновало: он ехал так, словно спасался от пожара, то и дело махая кнутом и понося на своем родном языке всех и каждого, кто имел глупость пересечь ему дорогу.
Много лет утекло с того дня, когда я впервые увидел этот город городов, этот главный бриллиант в финансовой и культурной короне Америки, живой символ ее богатства.
Картина во всех подробностях сохранилась в моей памяти. Смотрите, вот он поворачивает за угол и попадает на Шестую авеню! Это маленький Уильям Джеймс Генри, приехавший из деревушки в Новой Англии. Он высунулся из окна своего сдавленного со всех сторон «такси», его рот открыт, а глаза вытаращены, как у самой неотесанной деревенщины; он в полном изумлении взирает на архитектурные триумфы авеню, перед которыми меркнет все, что он когда-либо видел в массачусетской глубинке, которые выше, чем самые высокие церковные колокольни.
Его лицо светится восторгом от проходящего перед его глазами великолепного парада: двуколки и кареты, грузовые повозки и вместительные экипажи, дамы в ярких кринолинах и денди, даже более щеголеватые, чем щеголи верхом на неуклюжих велосипедах, снующие между повозками торговцев, как заправские ковбои на скачках вокруг бочек. До захода солнца оставалось еще почти два часа, но здания на западной стороне авеню уже отбрасывали густые длинные тени, между которыми в косых, подернутых дымкой лучах солнца гранитные тротуары золотились как мед; и тем же цветом были раскрашены фасады зданий на восточной стороне авеню.
