Как только мы сняли шляпы и пальто, из толкущейся толпы материализовался маленький мужчина. На нем был черный фрак, черный же жилет, черные брюки, белая сорочка с высоким жестким воротничком и специальные лакированные туфли, которые добавляли примерно дюйм к его крохотному росту. Его усы были навощены, их острые кончики подкручены вверх.
Он приветствовал монстролога в типичной континентальной манере — faisant la bise, поцелуями в обе щеки и сказал:
— Пеллинор, mon cher ami? Вы неважно выглядите.
Взгляд его бегающих темных глаз упал на меня.
— Дэмиен, это мой помощник Уилл Генри, — сказал доктор, игнорируя наблюдение коллеги. — Уилл Генри, доктор Дэмиен Граво.
— Очень приятно, — сказал Граво. Он пожал, мою руку. — Comment vas-tu?
— Сэр?
— Он говорит: «Как поживаете?» — объяснил доктор.
Граво добавил:
— А вы отвечаете: «Ça va bien’» — «У меня все хорошо». Или «Pas mal!» — «Неплохо». Или чтобы показать, какой вы воспитанный мальчик: «Bien, et vous?»
Я попытался сформулировать последнюю фразу, и то ли неуклюжесть попытки, то ли ее бесплодность его позабавили, потому что он усмехнулся и ободрительно и немножко покровительственно похлопал меня по плечу.
— Pas de quoi, мсье Генри. La chose est sans remède. В конце концов, вы ведь американец.
Он снова обернулся к Уортропу.
— Вы слышали последние новости? — Он криво улыбнулся. — О, это ужасно, mon ami. Скандально!
— Если есть скандал, то я уверен, что вы в нем участвуете, Граво, — ответил доктор.
— Из достоверных источников мне стало известно, что наш досточтимый президент собирается в конце конгресса всех нас шокировать.
— В самом деле? — Уортроп поднял бровь, притворяясь удивленным. — Каким образом?
— Он собирается ввести в наш лексикон мифологическое!
Граво самодовольно улыбнулся, явно рассчитывая, что «новости» приведут Уортропа в смятение.
— Ну что ж, — сказал мой хозяин после увесистой паузы. — Значит, нам придется в связи с этим что-то предпринять, не так ли? Извините меня, Дэмиен, но я сегодня целый день ничего не ел.
Мы наполнили свои тарелки с большого буфетного стола, изнывающего под тяжестью еды. Я никогда раньше не видел, чтобы в одном месте было столько всего: копченый лосось и сырые устрицы, гумбо из курятины и пюре из сладкого горошка, крабы с мягкими панцирями и луфарь на гриле, фаршированная баранья лопатка и тушеная говядина с лапшой, жареные перепела и чирки под испанским соусом, грибы на гренках и голуби с горохом, фаршированные баклажаны, тушеные томаты, жаренные в масле пироги с пастернаком, печеная со сметаной картошка… Я смотрел на доктора, который откинул голову, высасывая устрицу, и пытался догадаться: вспоминает ли он, как я, кору гикори, горькую волчью лапу и едкий вкус зубятки. Можно было бы подумать, что моя недавняя близость с голодной смертью заставит меня тем больше оценить этот рог изобилия, но эффект оказался обратным. Это роскошество меня ужаснуло и оскорбило. Я оглядывал богатое убранство зала — громадную хрустальную люстру из Англии, шикарные бархатные портьеры из Италии, бесценные статуи из Франции, — смотрел на женщин, блистающих в своих лучших драгоценностях, со шлейфами импортных платьев, метущими по паркету, когда они танцевали с хорошо одетыми мужчинами; видел официантов в смокингах, скользящих через все это великолепие с ломящимися высоко поднятыми подносами, — и у меня тянуло под ложечкой. На дереве, высоко вознесшем ветви в непроходимых дебрях, мужчина сам себя распял и его внутренности обледенели — его пустые глазницы видели больше, чем видел я, а я видел больше, чем эти невежественные тупицы, которые пили, танцевали и пьяно болтали о последних скандалах. Я не мог выразить это словами — я ведь был почти ребенком. Но вот что я чувствовал: замороженные кишки Джонатана Хока были ближе к подлинной реальности, чем этот красивый спектакль.
Меня вырвал из этого меланхолического забытья знакомый голос. Я поднял голову и с чуть открытым ртом уставился в самые лучистые глаза, какие я когда-либо видел.
— Уильям Джеймс Генри, какая приятная неожиданность встретить тебя среди этих старых зануд! — воскликнула Мюриэл Чанлер и одарила доктора мимолетной улыбкой. — Привет, Пеллинор. — Потом мне: — В чем дело, ты не хочешь есть?
Я взглянул на свою нетронутую тарелку.
— Думаю, нет, мэм.
— Тогда не окажешь ли мне честь потанцевать со мной, если только все танцы у тебя уже не расписаны?
Оркестр заиграл вальс. Я в отчаянии посмотрел на доктора, который, похоже, нашел что-то захватывающе интересное в своем крабе.
— Миссис Чанлер, я не умею танцевать… — начал я.
— И никто из присутствующих здесь мужчин тоже, как ни жаль. Ты будешь прекрасным партнером, Уилл. Они умеют препарировать Monstrum borribalis, но не способны освоить тустеп!
Не дожидаясь ответа, она взяла меня за потную ладонь и сказала:
— Можно, Пеллинор?
Она потянула меня на паркет, и я тут же наступил ей на палец.
— Положи правую руку сюда, — сказала она, пристроив ее себе на талию. — А левую вытяни вот так. Теперь, чтобы вести меня, немножко надавливай правой. Не надо ломать мне позвоночник или толкать, как ржавую телегу… О, у тебя природные способности, Уилл. Ты уверен, что раньше не танцевал?
Я ее уверил, что нет. Я смотрел не на нее, а упорно в сторону, поскольку мои глаза находились на уровне ее корсажа. Я чувствовал запах ее духов; я двигался, окруженный ароматом сирени.
Мой вальс с прекрасной Мюриэл Чанлер был неуклюжим — и исполненным грации. Застенчивым — и уверенным. Все глаза смотрели на нас, мы танцевали в полном одиночестве. Когда она меня мягко разворачивала — честно признаюсь, что я не очень-то вел, — мой взгляд выхватывал в толпе доктора. Он стоял там же, где мы его оставили, у буфетного стола, и смотрел на нас… вернее, на нее. Не думаю, что он смотрел на меня.
Никогда раньше я не хотел так сильно, чтобы какой-то момент закончился, как теперь хотел, чтобы он продолжался. Она вытянула руку, сделала реверанс и поблагодарила меня за танец. Я сразу отвернулся, желая вернуться на привычную орбиту к тому человеку, который совсем не был таким божественным. Она меня остановила.
— Настоящий джентльмен провожает свою даму с паркета, мастер Генри, — объяснила она мне с улыбкой. — Иначе она окажется брошенной, и все обернется большим конфузом. Подними руку, согни ее в локте, вот так.
Она положила мне руку на поднятое предплечье, и мы продефилировали с паркета. Теперь я говорю себе, что это была игра воображения, но тогда мне показалось, что пока мы шли к столу, она слегка прихрамывала на правую ногу.
— Уилл Генри, ты неважно выглядишь, — заметил доктор. — Ты не заболел?
