— Если попробуешь, то я тебя обделаю.
— Конечно. Но я все равно тебя забираю.
— Все ли это… все это… Пелл, но мы забудем.
— Я не понимаю, Джон. Что мы забудем?
Чанлер понизил голос и с большой торжественностью, словно изрекая глубокую истину, произнес:
— Дерьмо. — Он хихикнул. — Все — дерьмо. Я — дерьмо. Ты — дерьмо. — Его взгляд упал на обезьянью физиономию Августина Скалы. — Он — определенно дерьмо… Жизнь — дерьмо. Любовь… любовь — дерьмо.
Уортроп начал было говорить, но фон Хельрунг его оборвал:
— Не надо, Пеллинор. Это говорит не Джон. Это чудовище.
— Ты мне не веришь, — сказал Чанлер. — Просто ты в нем еще не купался, вот и все. Когда оно начинает пачкать твой девственно чистый зад, ты прыгаешь в реку, верно?
Он закашлялся, во рту скопилась густая зеленая желчь и запузырилась на его губах. Кадык дернулся, и он ее проглотил.
— Ты мне отвратителен, — сказал Чанлер. — Все в тебе омерзительно, тошнотворно, ты, гадкий лицемерный сморчок.
Доктор ничего не сказал. Если он и вспомнил, что когда-то сам говорил эти слова, то не подал вида. Но я вспомнил.
— «Пеллинор, Пеллинор, быть совершенством такая скука!» Эту фразу ты помнишь? — спросил Чанлер.
— Да, — ответил доктор. — Одна из сравнительно добрых, как я припоминаю.
— Надо было позволить тебе утонуть.
Уортроп улыбнулся.
— Почему же не позволил?
— Кого бы я тогда разыгрывал? Впрочем, это была просто показуха. На самом деле ты не хотел утопиться.
— Откуда ты знаешь?
— А оттуда, что я был рядом, тупой мошенник. Если бы ты действительно хотел утопиться, то подождал бы, пока останешься один.
— Ошибся по неопытности.
— О, не переживай, Пелл. Ты там будешь. На днях… мы все… захлебнемся в дерьме…
Его глаза закатились к потолку. Веки задрожали. Доктор посмотрел на меня и кивнул. Он достаточно наслушался. Он указал на дверь. Мы были уже на полпути к ней, когда Чанлер громко закричал:
— Это бесполезно, Пеллинор! Не успеет еще больничная карета выехать за ворота, как он со мной покончит!
Доктор повернулся. Он посмотрел на фон Хельрунга, и его взгляд метнулся на Скалу.
— Хмм, что, ты думаешь, у него в кармане? — сказал Чанлер. — Он вонзит его мне в сердце в ту же минуту, как ты закроешь дверь. Когда никого нет, он его достает, чистит себе ногти, ковыряет в зубах, выскабливает все свои грязные дырки. — Чанлер мерзко ухмыльнулся. — Дилетант! — презрительно бросил он невозмутимому богемцу. — Хочу тебе кое-что сказать: это работа для огимаа. А ты разве огимаа, ты, вонючая иммигрантская обезьяна?
Уортроп весь напрягся, услышав ийинивокское слово.
— Откуда ты знаешь это слово, Джон?
Голова Чанлера упала на подушку. Глаза закатились назад в глазницы.
— Слышал, его от человека старого, от старика в лесах.
— От Джека Фиддлера? — спросил доктор.
— Старый Джек Фиддлер достал трубку, засунул себе в задницу и зажег!
— Пеллинор. — Фон Хельрунг тронул доктора за руку и тревожно зашептал: — Достаточно. Вызывайте больничную карету, если хотите, но не давите…
Уортроп сбросил его руку и вернулся к постели Джона Чанлера.
— Ты помнишь Фиддлера, — сказал он ему.
Чанлер с усмешкой ответил:
— Его глаза видят очень далеко, гораздо дальше, чем твои.
— А Ларуза? Ты помнишь Пьера Ларуза?
Тут я услышал обрывок той же бессмыслицы, которую он извергал в пустыне: «Гудснут нешт! Гебгунг грожпеч чришункт». Уортроп громко повторил свой вопрос и добавил:
— Джон, что случилось с Пьером Ларузом?
Выражение лица Чанлера внезапно изменилось. Глаза наполнились слезами, толстая нижняя губа задергалась, как у обиженного ребенка, и весь его вид из какого-то звериного стал душераздирающе страдальческим.
— «Вы не идите это делать, мистер Джон, — сказал он мне. — Вы не надо задирать юбки Знатной Даме. Вы не искать в этих лесах то, что ищет вас».
— И он был прав, верно, Джон? — спросил фон Хельрунг больше для Уортропа, чем для себя. Мой хозяин бросил на него испепеляющий взгляд.
— Он бросил меня! — прорыдал Чанлер. — Он знал — и бросил меня! — По его впалым щекам текли кровавые слезы. — Почему он меня бросил? Пеллинор, ты их видел — эти глаза, которые смотрят неотрывно. Рот, который кричит на сильном ветру. Мои ноги горят! О боже, я в огне!
— Оно позвало тебя по имени, — поощряющее пробормотал фон Хельрунг. — Ларуз оставил тебя пустыне, и пустыня тебя призвала.
Чанлер не ответил. После судорог отчаяния раны на его рту открылись, и на них блестела свежая кровь. Он пустым взглядом уставился в потолок, и я вспомнил слова Мюриэл: «Он здесь… и не здесь».
— Гудснут нешт. Холодно. Гебгунг грожпеч. Жжет. Медленнее. Ради Христа, медленнее. Свет золотой. Свет черный. Что мы отдали?
Из-под одеяла появилась его рука. Пальцы казались непомерно длинными, ногти были растрескавшиеся и заскорузлые. Он отчаянно потянулся к доктору, и тот обеими ладонями сжал его иссохшую руку. К моему великому изумлению, на глазах у моего хозяина блеснули слезы.
— Что мы дали? — требовательно вопрошал Чанлер. — Ветер говорит, что это ничего, не говорить ничего. В середине, в бьющемся сердце — яма. Желтый глаз не моргает. Золотой свет черный.
Доктор тер его ладонь, нашептывал его имя. Взволнованный этой грустной сценой, фон Хельрунг отвернулся. Он скрестил руки на толстой груди и молитвенно опустил голову.
— Ты должен забрать меня назад, — умолял сломленный человек. — Меснаветено — он знает. Меснаветено — он достанет меня из дерьма. — Он смотрел на доктора с неприкрытой враждебностью. — Это ты его остановил. Ты похитил меня у Меснаветено. Зачем? Что ты ему дал?
С этим повисшим в воздухе вопросом Джон Чанлер откинулся на кровати и вернулся в воспаленный сон о пустыне: этой серой земле, где ничто не может нас спасти от разверзшихся бездонных глубин.
Уортроп не забрал его обратно к Меснаветено; он забрал его на больничной карете в клинику Бельвю, оставив меня на попечение фон Хельрунга с указаниями — словно он оставлял на постой свою лошадь — накормить и хорошенько вымыть перед сном.
— Я приду за ним позже вечером, а если нет, то завтра утром.
— Я хочу остаться с вами, сэр, — запротестовал я.
— Об этом не может быть и речи.
— Тогда я буду ждать вас в гостинице.
— Я бы не хотел оставлять тебя одного, — с абсолютно невозмутимым видом сказал этот человек, который не раз на долгие часы — иногда даже на целые дни — оставлял меня одного.
