В то лето 1888 года Адольфус Айнсворт уже дослуживал свой сороковой год в подземелье, и проведенные без солнца годы заметно сказались на его внешности. Его слабые слезящиеся глаза казались втрое больше за толстыми стеклами очков. Рукава его ветхой куртки были на дюйм короче нужного и истрепаны. Он таскался по узким коридорам в единственной паре старых шлепанцев без носка, и его ногти на пальцах ног блестели в тусклом свете, как начищенная бронза.
За время его карьеры как куратора Монструмариума родился афоризм «Ты чуешь, что идет Адольфус» — имелось в виду легко предсказуемое и ожидаемое развитие событий, вроде «так же точно, как ночь сменит день». Казалось, что изо всех его пор сочится аромат подземных этажей — гадкая смесь формальдегида, плесени и гниения. Некий близкий ему монстролог вежливо предположил, что запах могут впитывать его густые бакенбарды, и предложил попробовать их сбрить. Адольфус отказался, заявив, что, поскольку он лыс как бильярдный шар, то будет беречь все волосы, какие имеет, и что ему безразлично, насколько дурно он пахнет.
Адольфусу было далеко за семьдесят, но памятью он обладал поразительной. Когда исследователь в бесплодных поисках бродил по запутанным коридорам и пыльным комнатам, заставленным в кажущемся беспорядке немаркированными ящиками и клетками с тысячами образцов, и уже приходил в отчаяние, на его жалобы следовал простой вопрос: «А вы спрашивали у Адольфуса?» Положим, вы хотели увидеть фаланги редкого снежного человека с архипелага Свалбард
[13]
. Адольфус вел вас прямо в нужный маленький отсек, неотличимый от остальных, и стоял над вами, пока вы изучали экземпляр, чтобы вы не поставили его потом в неправильное место, нарушив всю систему.
Его кабинет был расположен этажом выше. Там он дремал за столом, заваленном бумагами, книгами и кусками затвердевшей материи, которая когда-то была, а может, и не была живой. Кабинет был таким же неухоженным, как и сам Адольфус — груды и груды материалов громоздились на всех имеющихся поверхностях, включая и большую часть пола. Лишь к креслу вела единственная узкая извилистая дорожка.
Он дремал в тот дождливый ноябрьский день, а этажом ниже при слабом свете от фонаря Лилли мы продвигались по узким коридорам Нижнего Монструмариума с их легким запахом формальдегида, слоем пыли и подрагивающей в некоторых углах паутиной.
Мы дошли до стыка двух коридоров, и тут Лилли засомневалась, поворачивая фонарь в разные стороны и покусывая нижнюю губу.
— Мы заблудились, — сказал я.
— Кажется, я тебе сказала вести себя тихо!
Она пошла налево, и я, не имея большого выбора, последовал за ней. В конце концов, фонарь был только у нее, а без него я бы плутал по этим адовым закоулкам, а потом упал бы в изнеможении и медленно умер от голода. Вскоре мы пришли к двери с табличкой — зловещей, как я подумал: «НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫЕ 101».
— Вот оно. Вот оно, Уилл! Ты готов?
— Готов к чему?
— Я просила на день рождения это, а в результате получила дурацкую старую книгу.
Она толчком открыла дверь, и в узкий коридор вырвался очень знакомый запах. Он много раз бил мне в нос за время моей службы у монстролога — безошибочное свидетельство того, что у меня есть обоняние: запах животных выделений и гниющего мяса.
Вдоль трех стен маленькой комнаты друг на друге стояли стальные клетки. Большинство из них были пусты — если не считать кусочков влажной соломы и пустых тарелок из-под воды, — но в некоторых были обитатели, которые при нашем вторжении быстро прятались в тень или вжимались мордами в решетки и рычали с животной яростью. Я не мог определить тип этих организмов, поскольку на клетках не было табличек, а я не держал в голове полного монстрологического канона. Я видел, как пламя отражалось в яростных глазах, видел где-то мех, а где-то чешую, когти, вцепившиеся в стальную проволоку, змеиные языки, как бы проверяющие на прочность засовы.
Не обращая внимания на гвалт, Лилли прошла прямо к столу у дальней стены, на котором стоял прямоугольный контейнер из толстого стекла. Она поставила фонарь рядом с ним и жестом подозвала меня.
Внутри террариума я увидел трехдюймовый слой чистого песка, блюдце, наполненное вязкой жидкостью, похожей на кровь, и несколько больших камней — пустынный ландшафт в миниатюре. Однако я не увидел ничего живого, даже после того, как она сняла тяжелую крышку и велела мне посмотреть поближе.
— Оно еще дитя, — сказала она, из-за шума придвинув губы к самому моему уху. — Дядя говорит, что они вырастают до пяти футов. Вот он, вот этот бугор. Он это любит — закапываться в песок — если только это он. Дядя говорит, что они очень редкие и стоят огромных денег, особенно живые. Они плохо живут в неволе. Вон! Видел, как он пошевелился? Он нас слышит. — Спрятавшееся существо сделало волнообразное движение под своим одеялом из охряных песчинок.
— Что это? — выдохнул я.
— Глупый, ты ведь учишься на монстролога. Я тебе дала достаточно зацепок. Оно живет в пустыне, вырастает до пяти футов, очень редкое и очень дорогое. Я дам тебе еще один ключ: оно живет в пустыне Гоби.
Я покачал головой. Она изумленно открыла рот на мое невежество и сказала:
— Я сразу поняла, что это такое, а подсказок у меня было меньше, Уилл Генри. Ты не так уж многому научился при докторе Уортропе, а? Или он очень плохой учитель, или ты очень плохой ученик. Я начинаю думать, что знаю больше тебя. Дядя говорит, что женщин не принимают в Общество, но меня примут. Я стану первой женщиной-монстрологом. Что ты об этом думаешь?.. Смотри! По-моему, он высовывает морду.
Действительно, из волнообразного песка что-то появилось — морщинистое кольцо размером с монету с черной серединой, заполненной маленькими треугольными зубами. Несомненно, это был рот существа, но это все, что я смог определить: не было ни глаз, ни носа, никаких других примет, только этот маленький рот, открывающийся и закрывающийся, как у рыбы.
— Монголы так их боятся, что говорят, даже их имя наводит беду, — сказала Лилли. — Поскольку ты не знаешь, я тебе скажу. Это олгой-хорхой.
Она смотрела мне в лицо, ожидая, что оно вспыхнет в озарении. Ну, конечно! Олгой-хорхой. Толком не подумав, все еще переживая из-за ее презрительной оценки качества моей подготовки, в одном из таких порывов, о которых мы потом жалеем, я стукнул себя по лбу, как тысячу раз делал доктор, и воскликнул:
— Ну конечно! Олгой-хорхой! Я о нем не подумал. Они действительно очень редкие, и мне не пришло в голову, что у вас может быть живой экземпляр! Это в самом деле нечто!
Ее глаза подозрительно сузились.
— Так ты слышал о нем?
— Да. Разве я не сказал? — Правда, я отводил от нее глаза.
— Хочешь его подержать?
— Подержать?
— Да. Чтобы мы могли определить пол.
— Определить пол?
