— В каком из них? — нервно поинтересовался Граво. Его рука исчезла в кармане пальто, где лежал револьвер, заряженный серебряными пулями.
Доброгеану нахмурился.
— Я и на три фута ничего не вижу в этом чертовом тумане.
Из этого тумана материализовалась группа из четырех оборванцев — старшему было не больше десяти лет, — одинаково одетых в грязнейшие лохмотья, их мешковатые штаны держались на ремнях из связанных тряпок. Они сгрудились вокруг двух монстрологов, тянули их за пальто, протягивали ладони и на разные голоса тянули:
— Dolar? Dolar, pane? Dolar, dolar?
— Да, да, — раздраженно сказал Граво. — Апо, апо.
Он вложил требуемые монеты в их пригоршни, а потом вынул из кошелька пятидолларовую банкноту и покрутил ее перед их ошарашенными лицами. Они вдруг затихли как церковные мыши.
— Znáš Nováková? — спросил Доброгеану. — Kdežije Nováková?
При упоминании этого имени маленькая группа сразу посерьезнела, настырность сменилась страхом. Они быстро перекрестились, а двое еще и сделали жест против дурного глаза, бормоча:
— Upír. Upír!
— Kdo je statečný? — жестко спросил Доброгеану. — Kdo mě vezme domů?
Трое ребят переминались, опустив глаза, а один — отнюдь не самый старший и не самый большой из них — выступил вперед. У него было изможденное лицо, высокие скулы и огромные глаза. Он старался говорить как можно смелее, но дрожь в голосе его выдавала.
— Nebojím se, — сказал он. — Vezmu vás.
Он выхватил банкноту из руки Граво. Она исчезла в каком-то потайном кармане его грязных лохмотьев. Его товарищи растворились в тени, оставив нас четверых на этом маленьком островке лысой земли, окруженном огромными обшарпанными домами.
Наш новый проводник уверенным шагом вел нас по немыслимому лабиринту бельевых веревок и заборов. Это была его вселенная, и, несомненно, если бы исчезла последняя частичка света, он бы нашел дорогу и в кромешной тьме.
Он остановился на подходе к зданию, неотличимому от всех других — те же шаткие лестницы, маскирующиеся под пожарные, зигзагом идущие через четыре этажа на крышу, те же выступающие плиты вместо балконов, огражденные сломанными перилами.
— Nováková, — прошептал мальчик, показывая на дом.
— Какой этаж? — спросил Доброгеану. — Jaký patro? Какая квартира? Který byt?
Вместо ответа оборванец молча протянул ладонь. Граво с тяжелым вздохом дал ему еще одну пятидолларовую банкноту.
— Večtvrtém patře. Poslední dveře vlevo. — Выражение его лица стало очень серьезным. — Nikdo tam není.
Доброгеану нахмурился.
— Nikdo tam není? Что это значит?
— Что это значит? — эхом повторил Граво.
Мальчик показал на дом пальцем.
— Upír. — Он схватил рукой воздух и оскалил зубы. — То mu teď patří.
— Он говорит, что это сейчас принадлежит upír.
Оборванец отчаянно закивал.
— Upír! Upír!
— Upír? — спросил Граво. — О каком это upír он говорит?
— Вампир, — ответил Доброгеану.
— Ага! Это уже что-то!
— Здание пустое, — сказал второй монстролог. — Он говорит, что теперь оно принадлежит upír.
— Вот как? Тогда мы зря тратим время. Я предлагаю вернуться к фон Хельрунгу и обо всем ему доложить — tout de suite, пока не наступила ночь.
Доброгеану обернулся, чтобы задать мальчику еще один вопрос, и с удивлением обнаружил, что тот пропал. Он исчез в ледяном тумане так же внезапно, как и появился. С минуту все молчали. Граво для себя уже все решил, но пожилой монстролог еще раздумывал — идти вперед или давать сигнал к отступлению. Наводка была жуткая — брошенное здание, которое теперь принадлежало upír — самое близкое, что было в лексиконе к Lepto lurconis. Однако он подозревал, что наш проводник, возможно, просто отрабатывал деньги. Еще за пять долларов он бы нас радостно проинформировал, что в подвале есть лестница, ведущая в ад.
— Может, он соврал, — предположил он. — И дом вовсе не покинут.
— Вы видите внутри свет? — спросил Граво. — Я не вижу. Мсье Генри, у вас молодые глаза. Вы где-нибудь видите свет?
Я не видел. Только темные окна, тускло отражающие блики от бочек с углями во дворе.
— И у нас нет света, — заметил Граво. — Какой толк бродить в темноте?
— Еще не совсем стемнело, — возразил Доброгеану. — У нас есть несколько часов.
— Может быть, мы по-разному понимаем, что такое темнота. Пусть нас рассудит мсье Генри. Каково твое мнение, Уилл?
Меня так редко спрашивали о моем мнении, что я даже не знал, есть ли оно у меня, пока оно не выскочило у меня изо рта.
— Нам надо войти. Мы должны знать.
Мы поднимались по шаткой задней лестнице. Доброгеану шел впереди, одна рука была засунута в пальто и наверняка сжимала револьвер. Я шел следом, нащупывая пальцами рукоятку ножа, чтобы успокоить нервы. Граво был в арьергарде и по-французски бормотал что-то похожее на проклятия. Раз или два я уловил слово «Пеллинор».
Лестница была тревожно непрочной и раскачивалась с каждым нашим шагом, старые ступени жалостно скрипели и протестующе стонали. Мы добрались до площадки четвертого этажа, где наш предводитель достал из кармана револьвер и толкнул дверь. Мы последовали за ним.
Во всю длину здания шел узкий, плохо освещенный коридор; его стены почернели от копившейся десятилетиями грязи, на полу блестели пятна воды и более темные кляксы неизвестного происхождения, возможно, моча или испражнения, потому что в коридоре воняло и тем, и другим, а также вареной капустой, табаком, дровяным дымом и еще особым запахом человеческого отчаяния.
Было очень холодно и смертельно тихо. Мы с минуту стояли не двигаясь и едва дыша, пытаясь услышать какие-нибудь признаки жизни. Ничего.
Доброгеану прошептал:
— Конец коридора, последняя дверь налево.
— Уилл Генри должен пойти первым, — предложил Граво. — Он самый маленький, и у него самая легкая поступь. Мы останемся здесь и прикроем его.
Доброгеану уставился на него из-под густых седых бровей.
— Как вы вообще стали монстрологом, Граво?
— Комбинация семейного давления и социальной недоразвитости.
Доброгеану хмыкнул.
— Пойдем, Уилл. Граво, оставайтесь здесь, если хотите, но следите за лестницей!
