В черном подвале, наполненном человеческими нечистотами, голодного ребенка держат под водой, пока он не утонет, и его крохотные легкие заполняются испражнениями шести сотен его человеческих собратьев; потом с него сдирают лицо — как чистят кожуру с яблока, — сдирают и бросают в дантову реку…
Во имя всего святого, скажите мне, зачем Богу потребовалось создавать ад. Он кажется настолько избыточным.
Я очнулся в руках чудовища.
Сначала я его унюхал — сладкий запах разлагающейся плоти. Потом на мне сцепились сильные руки, обнимая меня сзади — как Доброгеану обнимал на лестнице Граво. Пол, на котором мы лежали, был твердым и холодным, а воздух — заплесневелым и подвально-влажным. У меня было ощущение большого пространства, словно в пещере глубоко в чреве земли.
Нас окружал какой-то свет, и я не мог определить его источник. Потом я подумал: это его глаза, свет исходит из его глаз. Я слышал свое дыхание и его дыхание, которое было зловонным, как из могилы. Наверное, его рот был очень близко к моему уху; я каждый раз слышал, как оно облизывало свои потрескавшиеся кровоточащие губы. Когда оно говорило, с его толстого распухшего языка капала густая слюна, попадая на мою обнаженную шею и пропитывая воротник. Язык неуклюже выговаривал самые простые слова, как будто мыслительная часть его мозга атрофировалась за ненадобностью.
— Как нас зовут?
— Вы… Вы доктор Чанлер.
— Как… нас… зовут?
Мои ноги непроизвольно задергались. Сейчас мой мочевой пузырь не выдержит. И кишечник опорожнится.
— Я не знаю… Я не знаю, как вас зовут.
— Гудснут нешк… Вот теперь хороший мальчик.
Что-то очень холодное и очень острое надавило мне в мягкое место под ухом. Я почувствовал, как порвалась кожа, и из раны потекла теплая кровь.
— Это будет не очень больно, — пробулькало оно. — Не ошень. Но кровь, будет много крофи… Нас интерешуют глаза… — Оно сделало паузу, восстанавливая дыхание. Разговор его утомлял. У умирающего от голода животного нет лишних сил. — Ты ушишься на ушеного, Уилл. Хошешь, мы уштроим наушный экспрмент? Вот наша идея. Мы достанем твои глажа и развернем их, чтобы ты мог на себя посмотреть. Мы никогда не видим себя такими, какие мы на самом деле, правда, Уилл? Зеркало нам лжет.
Его рука лежала у меня поперек груди, как железный прут. Мои глаза приспособились к свету, и теперь я видел его длинные голые ноги, лежащие по обеим сторонам от моих. Кожа была черной, угольно-черной, и отслаивалась тонкими скручивающимися лоскутами.
— Вытяни ру-х-ку.
— Пожалуйста, — я начал всхлипывать. — Пожалуйста.
Я вытянул руку. Его подарок был маленьким — он точно умещался на моей ладони, — размером со сливу, эластичным и немного липким на ощупь.
— Это-ш твой…
Я содрогнулся от отвращения — это было сердце ребенка, которого я оставил в коридоре. Я сдавленно вскрикнул и отбросил его.
— Отв-отврах… отвра-х-тительный мальчик. Растош-чительный.
Оно прижало слюнявый рот к моему уху. «Что мы дали?» Его рука сильнее налегла на мою грудь и сдавила легкие; я не мог дышать. «Что мы дали?»
Я не мог говорить. Мне для этого не хватало воздуха. Я мог только на дюйм двигать взад-вперед головой.
— Как… какова-ш… — Похоже, оно дышало с таким же трудом, как и я. — Какова-ш самая великая любовь? К-х-ак она выглядит?
Хватка руки чуть ослабла. Я судорожно глотнул воздух, пронизанный зловонием разлагающегося чудовища. Моя голова качнулась вперед. Чудовище оттянуло ее назад, схватив за волосы; его острые зазубренные ногти вцепились мне в кожу.
— Хочешь увидеть ее ли-ш-ц о, Уилл? Тогда посмотри на на-ш-с. Посмотри на на-ш-с.
Оно вцепилось своей лапой мне в челюсть и стало крутить голову, пока в шее что-то не щелкнуло. Его лицо было слишком близко, и мой ум не сразу смог приспособиться и оценить увиденное. Картинка поступала отдельными фрагментами. Сначала это были огромные глаза, горящие тошнотворным янтарным цветом, потом слюнявый рот и окровавленный подбородок. Более всего поражала сплющенность этого лица, словно все лицевые кости ушли куда-то в голову. Именно отсутствие рельефа поначалу не позволило мне его распознать — настолько наш облик зависит от костей.
Но я много раз видел это лицо — в ласковых отблесках камина, в холодном свете ноябрьского дня, под искрящейся яркой люстрой в бальном зале, где она со мной танцевала, и ее изумрудные глаза — которые теперь тлели дьявольским оранжевым цветом, — были такими обещающими, переполнялись таким изобилием.
Чудовище забрало ее лицо. На дымящейся куче людских и животных отбросов он содрал ее лицо и каким-то образом сумел прикрепить на свои останки.
— Видишь на-ш-с, Уилл? Этшо ли-ш-цо любви.
Я рванул голову от его захвата; его ногти прорвали мягкую плоть под моим подбородком. Я слышал, как оно обсасывает мою кровь со своих пальцев.
— Ты подаешь наде-ш-ды, Уилл. Хороший, хороший ушеник. Мы думаем, что мы сделаем тебя своим. Ты бы хотел стать нашим ушеником? У тебя было такое хорошее начало с этим ребенком…
Что-то потянуло меня спереди за ворот. Оторвалась одна пуговица, потом другая, и я почувствовал на своей голой коже холод стали — или это была не сталь? Чудовище приставило нож к шраму от своих зубов, вонзившихся в меня в пустыне, или это были его ногти, ставшие такими же острыми, как когти ястреба? Я не мог себя заставить посмотреть.
— Э-ш-то неопи-шс-уемо, — заныло оно. — Ты, маленькхая растошительная дрянь, ты его выбросил, наш дар. Ты не знаешь. А эшто восх-ши-тительно. Ты его кусаешь, когда оно еще бьется, и оно кач-ш-ает кровь, пуф, пуф, прямо тебе в рот…
Я почувствовал, как у меня раздвигается кожа, течет теплая струйка крови, и в рану просовывается кончик пальца. Всего в нескольких дюймах от него колотилось мое сердце.
— Неопи-шс-уемо… — жадно булькало оно мне в ухо. — Как будто сосешь грудь твоей гибну-ш-щей ма-фтери…
Оно замолчало. Оно тяжело дышало мне в ухо. Его тело окаменело. Оно услышало, как он звал меня:
— Уилл Генри! Уилл Генрииии!
Это был доктор.
Чудовище отбросило меня, как тряпичную куклу, и с немыслимой скоростью бросилось вон из каземата. Я ударился о стену, упал на пол и какое-то время не мог пошевелиться — такой силы был удар. Я громко всхлипывал и был способен выдавить из себя только тонкий сдавленный шепот.
— Доктор… Доктор Уортроп… оно идет… Оно идет.
Я на четвереньках пополз по полу, слепо тыкаясь в темноте. Я уткнулся в стену и, опершись на нее, встал. Я ковылял вперед, но черный воздух, казалось, отбрасывал меня назад; я двигался со скоростью пловца, барахтающегося в сильном прибое. Передо мной появился слабый свет, достаточный для того, чтобы я увидел очертания входного проема. Я бросился в него и оказался в узком коридоре. Стены были уставлены коробками и деревянными ящиками с надписями «САСМ — Нью-Йорк»
[16]
.
