Леону Блюму с почтением
Сила крика так велика, что разбивает суровые бесчеловечные законы.
Кафка
ПРИМЕЧАНИЕ,
СЛУЖАЩЕЕ ПРОЛОГОМ К ТРУДУ, СОЗДАННОМУ АФРИКАНСКИМ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕМ УЧИТЕЛЯ В ГОДУ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПЯТИСОТОМ С ЧЕМ-ТО ПОСЛЕ ТЮЛЬПАНА
В этой краткой работе силились мы воссоздать перед современниками одну из величайших фигур в истории человечества и делали это с одной лишь надеждой — разбудить слабое эхо милосердия и братства, коих сейчас, в наше время, так остро не хватает.
Мы нисколько не претендуем на то, чтобы представить нечто категоричное и бесспорное.
Веками на сей необъятный сюжет создавались и будут еще создаваться тысячи замечательных и гораздо более ученых трудов — но не смогут ни исчерпать его, ни охватить во всей полноте.
Мы ни в коей мере не причисляем себя к единственным наследникам исторической правды.
В ту далекую эпоху, когда появился Тюльпан, человечество переживало времена мрачные и тяжелые, из коих вынырнуло с трудом, дрожащее и как бы оторопевшее. Войны следовали за войнами, руины оседали к руинам и пепел к пеплу, так что до нас дошло очень мало подлинных или достойных доверия документов. Вот почему во многих описаниях должны мы были прибегнуть к помощи воображения, что и признаем с готовностью, предоставляя другим право создания научных теорий и категоричных текстов.
Наша цель проще.
Сейчас, через три с лишним тысячи лет после священной жертвы, принесенной тем, кто открыл Путь, мы чудесным образом выходим из битвы, в которой будущее нашей расы и само существование цивилизации было поставлено на кон.
Наша победа куплена дорогой ценой. Наши города изъедены пылью, наши поля разорены, и цвет нашей молодежи скосило.
Однако после жестокого, яростного побоища, кажется нам, великое смятение овладело душами и люди посмотрели друг на друга, онемевшие и подавленные, опустив руки, с опустошенными сердцами, не ведая более, куда идти*
[1]
.
И чтобы помочь им, чтобы указать им дорогу, силимся мы воссоздать пред ними одну из лучезарнейших глав нашей истории — чтобы указать им дорогу и чтобы вернуть им веру в человека, в его призвание и великий жребий.
Наш мир нуждается в вере, люди не могут жить без нее.
Правоверные, возможно, упрекнут нас в наивности, тривиальном взгляде на столь высокий предмет; эрудиты, конечно, примут в штыки то, что сочтут попыткой популяризации.
Вот что мы ответим на все это: есть слава и мужество человеческое, столь возвышенные, что никогда и ничем нельзя их опошлить, даже упорствуя в том.
И мы старались уважать все мнения и, будем надеяться, все верования.
И мы хотели рассказать все коротко и ясно, чтобы достучаться до людских душ прежде, чем станет слишком поздно.
Ибо так было всегда: после великой войны либо возрождается вера в своем великом сиянии, либо происходят варварские революции.
Наш смиренный вклад не должно воспринимать иначе, кроме как отчаянную и, быть может, тщетную попытку предотвратить вторую возможность*
[2]
.
I
Патрон, не изводите себя
Тюльпан взял флейту со шкафа и забился в угол кровати*
[3]
. Он поднес инструмент к губам и, прикрыв глаза, на одном дыхании сыграл «Послеполуденный отдых Фавна». Играл он хорошо. В мерзкой меблированной комнатушке Гарлема и впрямь возник пруд, и лебеди дремали, спрятав голову под крыло, и розовые кусты тянулись вдоль стен, и мечтательная нимфа склонилась над выщербленной раковиной, где валялись окурки, грязные тарелки и зубная щетка… «Есть хочется». Тюльпан выронил флейту и принялся внимательно рассматривать потолок. «Какое сегодня число?» Он рассеянно провел рукой по щеке. «Надо бы побриться». На чердаке было холодно. «15-е… 15-е марта 1946-го», — вдруг вспомнил он с таким облегчением, словно все это имело значение — дни, месяцы, годы. «Ужасно есть хочется». Он так и водил рукой по щеке, машинально. «Мыши всю ночь скреблись. Завтра ровно полгода, как я уехал из Европы». Он наклонился и долго с любопытством разглядывал свои тапочки, стоявшие на коврике у кровати. «Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Как странно». Он так и смотрел на тапочки — склонившись, рассеянно, по привычке насвистывая «Deutschland über alles»
[4]
. «Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Теперь у меня есть тапочки». Он откинулся на спину и вновь принялся созерцать потолок, его пятна, сырую штукатурку, лохмотья паутины. «Приезжайте в Калифорнию, к ее солнцу, ее пляжам, к ее благоуханным садам». Ему мерещился восход нового светила — бараньей ноги со спутниками-картофелинами. Он очень хотел есть. «Надо бы умыться, одеться, выйти на улицу, немного пройтись. Двигаться — это полезно». Он зевнул. «Куда девался этот старый негр? Сейчас, поди, явится пьяный и без гроша. Плохи наши дела». Дела и впрямь были плохи: дважды в неделю управляющий-итальянец приходил напомнить о долге.
