«К сему прилагаю ключи от моей лавочки; следите, чтобы крысы не съели салями. Скажите моим клиентам, что пришел мой черед потрудиться во имя лучшего общества. Горгонзолы надо каждый день проветривать по несколько минут, после чего класть обратно в мешочки. Паоло я забрал с собой. Тюльпан и Братство! Пьетро Черубини».
Примерно к этому же времени, как говорят историки (см., в частности, профессора Завадиакаса, «Последние дни Тюльпана»), относится великолепная, по сей день хранящаяся в Музее человека хроника встречи Тюльпана и делегации американской интеллигенции. Кажется, если не точно, — во всяком случае, вероятность высока, — что это была последняя делегация, которую принял Махатма, и это еще раз подчеркивает священный и трагический характер документа. Сохранившаяся нетронутой пленка запечатлела Тюльпана, сурового, покрытого пеплом, окруженного людьми в касках и форме сотрудников спальных вагонов «Пан-Америкэн». Глава делегации произносит речь. К сожалению, система воспроизведения звука сильно испорчена временем и теперь слова разобрать невозможно; сохранились лишь некоторые отрывки речи, восстановленные благодаря новейшим техническим средствам: «Дорогой Махатма! Позвольте мне от имени всей американской интеллигенции и особенно от имени всех цветных граждан этой страны выразить вам, дорогой Махатма, радость и гордость, которую мы испытываем, видя вас среди наших…»
Далее следует невразумительный треск, после которого идет такое заключение: «Дорогой Махатма! Ваш пример в некотором роде особенно показателен для нас, цветных служащих Общества спальных вагонов и железных дорог „Пан-Америкэн Ltd.“. Веря в сближение народов путем совместного развития транспортных предприятий, мы не принимаем изоляционизма убеждений и решили, дорогой Махатма, поднести вам этот букет тюльпанов как красноречивый знак неколебимого решения оказать единовременную материальную помощь всем нашим европейским братьям, без различия рас, пола и вероисповедания».
Далее опять следует треск, и остаток сообщения можно считать безнадежно утраченным для человечества.
XVIII
«И-а!» на глетчере
Тюльпан сидел посреди чердака возле кровати на старом коврике. Четки замерли в его ослабевших пальцах. Блаженная улыбка освещала его лицо. Ему мерещилось неописуемое. Перед ним, где-то в пространстве, ночная бригада газеты «Глас народа» блуждала по глетчеру. Биддль кутался в новенькую тигровую шкуру; на Флапсе, Гринберге и Костелло была форма военных корреспондентов, совершенно изодранная и обгоревшая. Они медленно брели в безлунной ночи, стуча зубами, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться и не чувствовать себя такими одинокими.
— Биддль.
— Чего?
— Где ты взял эту шкуру?
— Купил в «Вулворте» за секунду до взрыва. Только я протянул продавщице деньги, как весь мир взлетел на воздух… — И, погладив мех, он с удовлетворением заключил: — Она мне досталась даром.
С минуту они тащились молча.
— За нами идет мамонт, — объявил Биддль.
— Все возвращается на круги своя, — пробормотал Гринберг.
Флапс остановился.
— Куда мы идем? — всхлипнул он. — Откуда? Почему мы здесь?
— Гоген, — веселился Биддль, — картина маслом.
— Я больше люблю Пикассо, — сказал Гринберг. — Он все предсказал.
— Что он предсказал? — спросил Флапс. — Кто такой Пикассо?
— Тип один, вроде Нострадамуса, — сказал Гринберг. — Пророк, которого немного трудно понять. Он все это предсказал в своих натюрмортах. Плуто, хороший Плуто. Лежать, лежать, Плуто. Хороший, хороший, хороший Плуто.
— Ненавижу людей, которые зовут своих мамонтов Плуто, — сказал Флапс.
И вдруг разрыдался.
— Господи, смилуйся надо мной! — ревел он. — Верни мне мои герани, мою канарейку на окне, розовых амуров на занавесках, верни мой табак и мои марки, мою теплую ванну и какао по утрам…
— Глупость, — заключил Гринберг, — все, что за двадцать веков христианство смогло дать человеку, — это глупость!
— Вижу межевой столб, — объявил Биддль.
— Ага! — обрадовался Гринберг. — Добрались. Наконец-то!
— Там написано: «Евреям вход воспрещен!»
— Пойдем отсюда? — предложил Гринберг. — Наверняка нам в другую сторону.
— Говори за себя, — вмешался Флапс. — Ну что? Мы пришли. До свидания, Гринберг.
— До свидания.
— Постойте, там еще есть надпись, на этом столбе, — сказал Биддль и прочел: «Negroes keep out»
[35]
.
— Нельзя оставлять старину Гринберга одного, — решил Флапс. — Пошли дальше?
— Бессмысленно идти дальше, — сказал Костелло. — Можно проблуждать тысячелетия. Нам остается лишь околеть на месте от злобы, от голода, от унижения и презрения. Все человечество испарилось, и земля обрела наконец первозданную чистоту!
— Ну-ну-ну, — сказал Гринберг. — Не надо принимать все так близко к сердцу.
— Говорю вам, — вскричал Костелло. — Человечества больше нет!
— Но есть четыре жизни, которые соединило спасение! — констатировал Биддль, потирая руки от удовольствия, и прибавил: — У меня идея.
— Выкладывай.
— А если нам сообразить человечество на четверых, маленькое такое человечество, только для нас, со своими границами, своими «заокеанскими» колониями, своими учебниками истории, своей духовной миссией?
— Ха-ха! И правда, почему бы нет? — сказал Костелло. — Только на этот раз белыми людьми будем мы.
Они все брели в холодных сумерках. Биддль вдруг начал чесаться.
— У меня блохи, — заявил он. — Я хочу есть, мне холодно, и у меня блохи.
— Это хороший знак, — сказал Гринберг. — Скоро придем.
— Одна ласточка весны не делает, — прохрипел Костелло.
— Есть верные приметы, — сказал Гринберг. — Мы хотим есть, нам холодно, у нас блохи. Говорю вам: человечество выжило в катастрофе.
— Где же оно? — сказал Биддль. — Я ничего не вижу и не слышу, везде мрак и тишина.
Они протопали еще несколько тысяч лет.
— А мамонт все идет за нами, — сказал Биддль.
— Пугни его, — предложил Гринберг. — Брось в него камнем.
— Брысь! — рявкнул Гринберг. — Брысь! Лежать! Пшел! Не слушается.
— Не надо, — сказал Костелло. — Мамонт — это все, что нам осталось.
— Жаль, что нет больше газет, — вздохнул Флапс. — Хоть сенсацию сделали бы.
— «Специальный выпуск, — выкрикнул Биддль, — конец света!»
— Это не оригинально, — сказал Костелло.
— Может, и не оригинально, зато это первый раз, когда он действительно наступил!
