— О чем ты думаешь?
— О тебе, — прошептал он, и склонился к ее губам, я поцеловал их улыбающуюся тонкую линию как весь человеческий горизонт.
Барон с трясущейся слегка головой» но отлично владея собой, стоял, подняв глаза к закрытому окну: изогнутая бровь, в руках серый котелок — словно он ждал, что ему подадут милостыню. На шее у него висел бинокль, и казалось, он только что вышел после чересчур обильной трапезы в Жокей-клубе: щеки у него побагровели, а на конных узорах его желтого жилета осталась даже пара пятнышек от вина — очевидно, метрдотель забыл повязать ему салфетку вокруг шеи, — но за исключением этого, а также за исключением легкого тика, от которого подергивался уголок его усов, он был безупречен во всех отношениях. Самое большее, к чему можно было придраться, так это некоторая зажатость — как будто он силился удержать что-то — но поди узнай что: это могло быть как любовной песнью, так и икотой. Сопрано оперся о стену и ковырял во рту зубочисткой; на нем была шляпа и американский галстук с изображением парка аттракционов Кони-Айленда. Начинало свежеть, солнце садилось, и деревня из розовой стала голубой, а затем серой; Сопрано, прислонившись спиной к стене, старательно работал зубочисткой и время от времени сплевывал; маленькую площадь то и дело пересекали женщины с ведрами воды в руках, возвращавшиеся от источника; в деревне потянуло дымком; небо, еще багровое, полное птиц, спускалось с горы Ажель, слышен был топот копыт навьюченных хворостом мулов, спускавшихся с гор; Сопрано, заложив ногу за ногу, терпеливо ждал, стоя рядом с бароном. Затем Сопрано положил зубочистку в карман и стал сворачивать сигарету; он тщательно послюнявил бумагу, время от времени поглядывая на возвышавшийся перед ним дом; затем закурил; стало совсем темно; Сопрано и барон растворились в сумерках — виднелось лишь светлое пятно панамы да изредка двигался алый кончик сигареты.
III
Приступ астмы — самый сильный за многие годы — позволил Вилли дать приемлемое объяснение своего отсутствия на студии, где уже, судя по звонку ее парижского представителя, начали беспокоиться из-за затянувшегося пребывания пары в Европе. Он объяснил Россу, что нуждается в нескольких днях отдыха, дабы прийти в норму.
— Не понимаю, почему бы Энн не вернуться одной, — уговаривал на другом конце провода голос Росса, который, по славному старому американскому выражению, всегда чуял крысу, то бишь всегда ожидал подвоха, когда имел дело с Вилли. — Она должна была приступить к съемкам сегодня.
— Короче говоря, вы хотите, чтобы ради соблюдения условий контракта моя жена оставила меня подыхать одного? — орал Вилли. — Навряд ли вы после этого сможете пичкать публику своими сказочками о семейной жизни самой дружной пары на свете.
Какое-то время телефон удрученно молчал.
— Послушайте, Вилли, я должен дать студии точный ответ. Они там не могут все сидеть сложа руки на съемочной площадке. Когда, по-вашему, вы сможете вернуться?
— Дайте мне неделю, — сказал Вилли.
В любом случае ему вряд ли удастся сохранить отъезд Энн в тайне больше недели. Он уже видел как бы случайно слоняющихся журналистов в холле гостиницы: бывало, он задавался вопросом, нет ли у него особого запаха, притягивающего их. Этого времени с лихвой хватило бы и Сопрано, чтобы объявиться и навести порядок. Он ему полностью доверял. Он ощущал вокруг себя его невидимое присутствие, и это придавало ему уверенности и юмора; ему казалось, что он виртуозно, со стилем гасит ничтожные попытки, которые порой предпринимает жизнь, чтобы встать у него поперек дороги.
— Дайте мне неделю. Если, конечно же, у меня не случится нового приступа. Я, кстати, считаю необходимым заметить, что я просил Энн вернуться, но она отказалась. Я больше дорожу интересами студии, чем они думают и чем они того заслуживают. Можете мне поверить, я ничего не делал для того, чтобы Энн осталась на Лазурном берегу, но надо полагать, это сильнее ее.
Он не мог удержаться от того, чтобы на короткий миг не насладиться двусмысленностью своих слов, о которой Росс даже и не подозревал. Вот в этом и был настоящий стиль.
— Что ж, договорились, — сказал Росс. — Я вот только думаю, не могли бы мы компенсировать рекламой то, что теряем во времени и в деньгах. Можно было заснять Энн у вашего изголовья или что-то в этом роде.
— Не пойдет, — возмутился Вилли. — Никто здесь не знает, что я болен, и никто даже вообще не догадывается, что я не уехал. Мне хочется покоя, представьте себе.
— Я хотел поговорить с Энн, но мне это так и не удалось, — сказал Росс.
— Она здесь, рядом со мной, — сказал спокойно Вилли. — Секунду, передаю ей трубку. Энн, — крикнул он, — Энн.
Он повесил трубку. Затем позвонил консьержу и велел ни его, ни м-ль Гарантье с Парижем не соединять. Это, вероятно, поможет ему выиграть двое суток, а тем временем наверняка вернется Энн. Одна горячая ванна, и от всего этого не останется и следа. Он с довольной улыбкой съел конфету. Иначе и быть не могло. Большая любовь приходит не так. Не с такой вульгарностью, не в вечер карнавала, не с такой легкостью. В жизни все по-другому: такой сюжет годится разве что для лирических теноров. И прежде всего, большая любовь — это то, что нельзя разделить. Чтобы любить по-настоящему, ты должен быть один. Большая любовь — это когда ты нелюбим. Он-то был весьма просвещен в этом вопросе. Во всяком случае у него оказалось время, чтобы придумать что-нибудь на тот случай, если Росс решит объявиться в Ницце. Что было более чем вероятно. На данную минуту он не имел ни малейшего представления о том, что он ему скажет, но он верил в свой талант импровизатора. Он всегда умел найти нужные реплики, никогда не заготавливая их заранее. Впрочем, талант жить в этом и заключается, это не что иное, как дар отпора, немедленного союза с любой ситуацией, вытягивающей над поверхностью свою длинную шею чудовища. Вилли всегда были нужны непредвиденные ситуации, чтобы показать лучшее, на что он способен. Он не позволит этим целлулоидным ублюдкам прервать небольшое любовное приключение Энн, которое может сказаться на ней самым благотворным образом. После она почувствует себя другой женщиной. Это позволило бы ее личности развиться в глубину, а ее талант разом выиграл бы в подлинности. Он считал, что ее талант с какого-то времени начал чахнуть: чувствовалось, что почва нуждается в поливе. Любовь могла дать личности многое, особенно актерской личности, над которой всегда висит угроза подзабыть, как все происходит в реальной жизни, как по-настоящему чувствуют. Это было своего рода удобрение, нечто крепкое и неистовое, необходимое всякому подлинному искусству, как необходим духам мускус. Вилли закурил сигарету с чувством снисходительного превосходства по отношению к простым смертным. Ему почти удалось убедить себя, что это его заслуга, что он сам, и очень незаметно, нанял соблазнителя и отдал его в распоряжение Энн, потому что так лучше для таланта малышки и для ее внутреннего обогащения. Одним словом, он становился высшим сутенером, идеальным денди. Помимо всех прочих способностей, которыми природа щедро наградила Вилли, он обладал даром с неподражаемой легкостью двигаться по поверхности себя самого, никогда не проваливаясь сквозь очень тонкую и хрупкую скорлупу, которая его покрывала. В конечном счете это походило на некий балет commedia dell'arte, а ставкой в нем было любой ценой избежать столкновения с мальчиком, которого тридцать лет назад забыли в темноте и который даже не имел права позвать маму. Но главное — никогда не оставаться одному, потому-то он всегда и таскал с собой прихлебателей.
