— Где это в точности?
— Дом — внутри деревни. Можете оставить машину на Замковой площади.
Они остановили свою карнавальную колесницу посреди площади; между двумя скалами террасы открывался великолепный вид на Мыс и Монако, и они очень постарались не смотреть туда, чтобы не отвлекаться от себя самих; в особенности Вилли не был расположен сокращать размеры своего сердца до размеров горизонта и обесцвечивать свою любовь к Энн простым созерцанием земной красоты; что до Ла Марна, графа из Бебдерна и из других мест, одно из которых — Аушвиц, то он чувствовал, что после приступа лиризма, который он только что пережил, ему необходимо вновь обрести равновесие, ему необходимо поползать: нужно все ж таки, черт побери, крепко стоять ногами на земле, не дать лишить себя телесной оболочки. Красота поселений и потрясающие пейзажи, разбросанные перед вашим взором, как раз и имеют своей целью через созерцание дать образоваться в вас тому уголку вашей души — ха! ха! ха! допустим, что оная существует, — в котором имеет склонность укореняться небо. Вкус к прекрасному, как правило, приводит вас к тому, что вы погибаете за что-нибудь безобразное. Поэтому они немедленно повернулись спиной к пейзажу и устремились в кафе на площади, и Вилли заказал бутылку шампанского, чтобы нагрузиться. Хозяин встретил их счастливой улыбкой.
— Здравствуйте, господин Боше. Ну что, мы пришли взглянуть на влюбленных?
— Уйдем отсюда! — завопил Вилли. — Не-мед-лен-но!
Они побрели вверх по улице Лафонтена, споря из-за бутылки шампанского, а затем Ла Марн свернул на улицу Пи, и они очутились перед домом.
— Это здесь? — прошептал Вилли.
Но можно было и не спрашивать, это чувствовалось: у дома был счастливый вид. Он походил на башню с узкими ступеньками, которые брали начало от маленькой площади, где они стояли, и карабкались вдоль стены до террасы на крыше. Площадь походила на патио; дети играли среди горшков с геранью под взорами святых и мадонн, помещенных над дверьми и окнами; слева и справа фасады отличались легкой элегантностью женских складок, расходящихся при танцевальном па; дом мягко скользил под облаками. Площадь пересек мул, нагруженный хворостом, которого вел старик, поздоровавшийся с ними. Вилли стоял перед домом, подняв глаза, и чувствовал себя беззащитным перед ним, и даже ощутил что-то похожее на простоту.
— А ведь это моей любовью они там занимаются, моей, — сказал он тихо.
Граф из Бебдерна и из других глухих мест молча стоял рядом с ним, абсолютно выбитый из колеи его тоном. Вилли сделал шаг к ступенькам, но мальчуган и девчушка лет десяти бросились им в ноги, как птицы за крошками.
— Их там нет, — крикнула девочка. — Они в лесу, у разрушенной башни.
— Покажите нам дорогу, — приказал Вилли. — Вот возьмите.
Он достал из кармана несколько конфеток от астмы и дал им. По дороге на Горбио они вышли из деревни. У возвышавшегося над пейзажем небольшого кладбища Вилли остановился и, похоже, заинтересовался: у каждой могилы был восхитительный вид на море, небо и оливковые холмы. Он даже начал было раздеваться, бурча, что хватит с него мучений и что он собирается лечь, и Бебдерну стоило неимоверного труда убедить его продолжить борьбу, не склонять головы перед осаждающими, и он даже стал рассказывать ему про Комнина, последнего из императоров, который умер с мечом в руке, сражаясь под стенами осажденной столицы Византии. Разумеется, Вилли был весьма польщен таким сравнением, поддался на уговоры, завернулся, мысленно, в пурпур, и снова бросил мир себе на плечи, и возобновил борьбу под взглядами детей, которые смеялись и даже не подозревали, с ужасом думал Бебдерн, что их будущее и будущее миллионов других детей поставлено на карту. Но все, что можно сделать, это дальше обеспечивать оздоровление мира, а, в общем-то, именно так родился первый смех. Поэтому они продолжили ковылять под бременем своей ноши, во фраках, с негнущимися манишками, которые они противопоставляли природе как какую-нибудь прокламацию достоинства. Мальчуган с девчушкой шагали впереди них, держась за руки.
— Уже! — проворчал Вилли, показывая на них пальцем.
Дети остановились у подножия тропинки, карабкавшейся через лес из сосен и оливковых деревьев под скользившими облаками, и Вилли с Бебдерном задрали носы к вершинам.
— Это на самом верху, — сказал мальчуган. — Нужно пересечь ручей.
— Чем они могут заниматься там, наверху? — спросил Вилли.
— Э, любовью, черт побери, — сказал самый юный из Эмберов. — А вы что думали?
— Вы слышите, Бебдерн? — завопил Вилли. — Они развращают даже детей!
— А мне плевать, — заявил Ла Марн, которого здесь уже и не было вовсе. — Я через три дня отправляюсь в Корею, так что уж не думаете ли вы.
— Остается лишь подняться по прямой, — объяснил мальчуган. — До Прыжка Пастуха, вон там. Один господин уже поднялся. Он почти всякий раз поднимается, когда они там.
— Это далеко? — забеспокоился Вилли.
— Если взбираться быстро, можно подняться за десять минут.
— Черт побери, — сказал Вилли. — В кои-то веки я выбираюсь на природу, так надо же, чтобы она оказалась под наклоном!
Они принялись взбираться под насмешливыми взглядами ребятишек. В воздухе пахло сосновой смолой, и Вилли начал ужасно чихать; они в панике чувствовали смыкающийся над ними со всех сторон свежий воздух и всю безграничную красоту земли, пытавшуюся обезоружить их. Но из всех странствующих рыцарей граф де Бебдерн, де Мюнхен, де германо — советский Пакт, де Бухенвальд, де Нагасаки и «де» других мест предательства был, возможно, самым неуступчивым, и его было труднее всего утихомирить. Из-за всей этой массы первобытных запахов, которая, казалось, и слыхом не слыхивала об интеллекте, он окончательно потерял голову и принялся напевать:
— Я лю. люблю звук рога.
— Заткнись.
— Я лю. люблю звук вечернего рога в глубине лесов! — пел Бебдерн басом, положа руку на сердце. — Надеюсь, вы осознаете, что весь декаданс западного мира умещается в этом единственном стихе? Он потерялся в лесной чаще, наступает вечер, а он знай себе напевает мелодию! — (Про себя: все равно они не пройдут!)
Последний из Комнинов и последний из Раппопортов очутились, таким образом, не перед стенами столицы Византии, а перед ручьем, через который, разумеется, была перекинута доска, но кто-то вытащил ее на другой берег и они не смогли пройти, и Вилли яростно суетился у кромки воды.
— Это моя! — запинался он. — Это моей любовью они занимаются! Я хочу увидеть, на что это похоже — счастье!
— Как можно заниматься любовью на пути ста пятидесяти трех танковых дивизий? — удивился Бебдерн.
— Пятидесяти двух.
— Как пятидесяти двух?
— Ста пятидесяти двух танковых дивизий, — сказал последний из Комнинов. — Ни одной больше у них нет.
— Как нет? — разъярился Бебдерн. — А та, что они уже два дня держат в Карпатах? Вы что, газет не читаете?
