— Да не волнуйся ты так, Хестер.
— Со всей этой свистопляской хвала Господу, что вообще еще живешь да волнуешься!..
Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон звонил каждые полчаса, и основной темой всех разговоров оставалось мое прибытие в дом брата. И все это время я бессовестно подслушивал.
Распадок, где стоял домик Абеля, насчитывал семь хозяйств, и ни одного дома не было отсюда видно. Соседи располагались в таком порядке: выше по распадку — Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет под тридцать; за ними, уже почти в следующем распадке, — Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах, — Сет Уэйтли, его жена Эмма и трое детей — Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку, — Лабан Хок, вдовец, его дети — Сюзи и Питер и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз по дороге в распадок — Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон и Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома — Руфус и Анджелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом, а также три сестры Хатчинс — старые девы Хестер, Джозефин и Амелия — и два их работника, Джесс Трамбулл и Амос Уэйтли.
Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. Три последующих часа кто-нибудь из этих женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла что-то свое, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего приезда. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подоплека страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Хэрропа почему-то остерегались — и это было связано с невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Весьма отрезвляюще подействовала на меня мысль о том, что из столь примитивного страха легко может возникнуть решение просто убить его виновника.
Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегко, но исполнился решимости сделать это. В тот вечер я лег рано, однако совершенно не принял во внимание, как трудно мне будет уснуть в доме брата. Я ожидал ничем не нарушаемой тишины, но столкнулся с подлинной какофонией, что обволакивала весь дом и обрушивалась на меня. Началось все через полчаса после заката, в сумерках, — я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица минут пять или около того кричала в одиночку, а через полчаса орало уже птиц двадцать, и через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни или больше. Мало того: рельеф распадка был таков, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, и сотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Немного зная повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики где-то через час смолкнут и возобновятся перед самой зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, огромными стаями просто слетелись из окрестных лесов и расселись на крыше, на сараях и прямо на земле вокруг дома, подняв при этом такой оглушительный гвалт, что я совершенно не мог заснуть до зари, когда птицы одна за другой начали замолкать и разлетаться.
Я понял, что недолго смогу противостоять этой изматывающей нервы какофонии птичьего пения.
Не проспал я и часа, как меня, все так же совершенно измученного, поднял телефонный звонок. Я встал и снял трубку, недоумевая, что понадобилось от меня в такую рань и кто это вообще звонит. Я промычал в трубку сонное «алло».
— Хэрроп?
— Да, это Дэн Хэрроп, — ответил я.
— Мне надо тебе кой-чего сказать. Ты слушаешь?
— Кто это? — спросил я.
— Слушай меня, Хэрроп. Если хочешь себе добра, убирайся отсюдова — и чем скорее, тем лучше!
Не успел я выразить свое изумление, трубку положили. Я все еще был не в себе от недосыпа. Немного постояв, положил трубку и я. Голос мужской, грубый и старый. Явно сосед: телефон звонил так, когда номер набирал кто-нибудь из местных, а не с коммутатора.
Я уже был на полпути к своей импровизированной постели в гостиной, когда аппарат затрезвонил снова. Хоть на сей раз звонили не мне, я быстро вернулся. На часах было шесть тридцать, и солнце только что вышло из-за холма. Эмма Уэйтли звонила Лавинии Хок.
— Винни, ты их ночью слышала?
— Ох, царю небесный, конечно же! Эмма, ты думаешь, это?..
— Даже не знаю. Это что-то ужасное… Не слыхала такого с тех пор, как Абель ходил прошлым летом в леса. Целую ночь Вилли и Мэйми спать не давали. Боязно мне, Винни.
— Да и мне. Господи, неужто опять начнется?
— Тише, Винни. Кто знает, может, слушает кто…
Телефон не умолкал все утро, все разговоры вертелись вокруг одного. Вскорости меня осенило, что соседи столь возбуждены не чем иным, как козодоями и их неистовыми ночными воплями. Эти крики меня раздражали, но мне вовсе не приходило в голову считать их необычными. Однако, судя по тому, что я подслушал, такое настойчивое пение птиц было не только необычным, но и зловещим. Суеверные страхи соседей словами выразила Хестер Хатчинс, когда рассказывала о козодоях своей двоюродной сестре, звонившей из Данвича, что в нескольких милях к северу.
— Холмы опять сегодня ночью разговаривали, Флора, — говорила она приглушенно, но взволнованно. — Всю ночь их слышала, спать совсем не могла. Ничегошеньки больше не слышно, одни козодои, сотни и сотни — и вот так целую ночь. Из распадка Хэрропа кричали — да так громко, будто прям у тебя на крыльце сидят. Так и метят душу чью-нибудь поймать — совсем как тогда было, когда Бенджи Уилер помер, и сестрица Хок, и Кёртиса Бегби жена, Энни. Уж я-то знаю, знаю — меня не проведешь. Кто-то умрет, и очень скоро, вот помяни мое слово.
Определенно странное суеверие, подумал я. Тем не менее на следующий вечер, после тяжелого дня — хлопот у меня было столько, что не до расспросов соседей, — я твердо решил послушать козодоев внимательнее. Я уселся в темноте у окна кабинета: свет зажигать не пришлось, ибо до полнолуния оставалось каких-то три дня и всю долину заливало то бело-зеленое сияние, которое и есть странное свойство лунного света. Задолго до того, как ночная мгла накрыла распадок, она овладела лесистыми холмами вокруг, и первые неумолчные крики козодоев понеслись из темных чащ. До того как их голоса зазвучали, я отметил до странности мало обычных вечерних птичьих песен; лишь несколько совиных теней взмыло спиралями в темнеющее небо, пронзительно крича, и спикировало вниз в захватывающем дух падении, с каким-то особым гудением проносясь над самой землей. Но стоило пасть темноте, как их вовсе не стало видно и слышно, и один за другим начали кричать козодои.
