Признаюсь, я слушал его не без недоверия; заметив его, Уэктер резко оборвал рассказ, встал и перенес деревянную резьбу с каминной доски на стол. Он развернул ее ко мне.
— Теперь посмотрите на нее внимательнее, Пинкни. Видите какую-нибудь разницу?
Я тщательно осмотрел вещицу и объявил, что никаких изменений в ней не вижу.
— А вам не кажется, что вытянутые от лица щупальца… ну, скажем, «более вытянуты»?
Я ответил, что не кажется. Но, даже говоря это, уверен я не был. Часто предположение порождает сам факт. Удлинились они или нет? Я уже не мог сказать этого наверняка. Я и теперь не могу этого сказать. Но ясно одно: Уэктер верил, что щупальца вытянулись. Я заново осмотрел резьбу и вновь ощутил то давнее отвращение от сходства скульптур Смита и этой причудливой вещицы.
— Так, значит, вам не кажется, что концы щупалец приподнялись и вытянулись немного вперед? — стоял на своем Уэктер.
— Не могу этого сказать.
— Очень хорошо. — Он взял статуэтку и водрузил на каминную полку. А вернувшись к столу, сказал: — Боюсь, вы сочтете, что у меня не все в порядке с головой, Пинкни, но с тех пор, как она появилась у меня в кабинете, я стал осознавать: я существую в чем-то таком, что можно назвать измерениями, отличными от нам известных, — короче, в тех измерениях, которые видятся мне во сне. Например, я совершенно не помню того, как писал эти рецензии; однако они написаны мной. Я нахожу их у себя в рукописях, в гранках, в своей колонке, наконец. Короче, написал их я и никто другой. Я не могу публично от них отказаться, хотя очень хорошо себе представляю, что они противоречат тем мнениям, которые множество раз появлялись в печати за моей подписью. И все же нельзя отрицать, что их пронизывает некая любопытно внушительная логика. Прочитав их — и, кстати сказать, все негодующие письма читателей по их поводу, — я несколько более подробно изучил тему. Невзирая на те мнения, которые вы, вероятно, слышали от меня прежде, скажу, что работы Богдоги действительно имеют отношение к гибридной форме раннекаролинского культового искусства, а Третья симфония Хэрриса действительно отчетливо и тревожно склоняется к примитиву. И возникает вопрос: не является ли их изначальная оскорбительность для традиционно восприимчивых или традиционно культурных людей инстинктивной реакцией на примитив, который их внутреннее «я» немедленно признает? — Он пожал плечами. — Но это нас ни к чему все равно не приводит, не так ли, Пинкни? Факт остается фактом: резьба, которую вы нашли для меня в Портленде, оказывает на меня иррационально тревожащее воздействие — до того, что я иногда сомневаюсь, к лучшему оно или нет.
— Какое воздействие, Джейсон?
Он лишь странно улыбнулся в ответ:
— Могу лишь рассказать о своих ощущениях. Впервые я почувствовал это сразу после вашего ухода. В тот вечер у меня была компания приятелей, но к полуночи гости разошлись, и я сел за машинку. Мне следовало написать обычную рецензию на фортепианный вечер, данный одним учеником Фраделицкого, и с нею я разделался почти мгновенно. Но все время за работой я как-то двупланово осознавал эту резьбу. С одной стороны — такой, какой она попала ко мне: подарок от вас, предмет небольших размеров, располагающийся в трех измерениях. Другой план моего восприятия был протяжением — или вторжением, если угодно, — в иное измерение, где относительно нее я существовал вот в этой комнате, как семечко рядом с тыквой. Короче говоря, когда я закончил рецензию, у меня осталась очень странная иллюзия того, что резьба выросла до невообразимых пропорций; в некое катастрофическое мгновение я почувствовал, что к изображению прибавилось само конкретное существо, оно колоссом высилось передо мной — вернее, я стоял перед ним прискорбно миниатюрный. Это длилось какой-то миг, затем отступило. Учтите: я сказал «отступило». Видение не просто прекратило существовать: казалось, оно сжалось, втянулось, будто и впрямь отступало из этого нового для себя измерения и возвращалось к подлинному состоянию, в котором должно существовать перед моими глазами, — но не обязательно перед моим психическим восприятием. Так оно и продолжалось; уверяю вас, это не галлюцинация, хотя, судя по вашему лицу, вы полагаете, что я выжил из ума.
Я поспешил его заверить, что вовсе так не думаю. То, что он говорил, было либо правдой, либо нет. Свидетельства, основанные на догадках, вытекающих из конкретных фактов — его странных рецензий, доказывали, что он искренен; следовательно, для него самого то, что он говорил, было правдой. Стало быть, это все имело и значение, и мотивацию.
— Принимая все, что вы говорите, за истину, — наконец осторожно начал я, — этому должна быть какая-то причина. Вероятно, вы слишком много работали, а это явление — проекция вашего собственного подсознания.
— Старый добрый Пинкни! — рассмеялся он.
— Если же это не так, должна быть какая-то мотивация — извне.
Его улыбка исчезла, глаза сузились.
— Вы это допускаете, верно, Пинкни?
— Предполагаю, да.
— Хорошо. После третьего случая я тоже так подумал. Дважды я определенно списывал это на иллюзию восприятия; в третий раз — уже нет. Галлюцинации от напряжения зрения редко настолько сложны — они скорее будут ограничиваться воображаемыми крысами, точками и тому подобным. Поэтому если существо относится к тому культу, где оно объект поклонения — а я понимаю, что поклонение это длится и поныне, только тайно, — здесь, похоже, может быть лишь одно объяснение. Я возвращаюсь к тому, что уже сказал: эта резьба — точка контакта с нами другого измерения во времени или пространстве; если это допустить, ясно, что существо пытается до меня дотянуться.
— Как? — тупо спросил я.
— Ах, ну я же не математик, не ученый. Я всего лишь критик. И это заключение — крайний предел моего экстракультурного знания.
Галлюцинация, по всей видимости, упорствовала. Более того, в часы его сна она жила сама по себе в некоем инобытии, где Уэктер сопровождал осьминога с резьбы в другие измерения вне своего собственного времени и пространства без всяких трудностей. В медицинской практике продолжительные иллюзии — случай нередкий, как нередки и те их разновидности, что обладают каким-то развитием; но ощущения, подобные тем, что испытывал Джейсон Уэктер, явно были далеко не просто иллюзорными, ибо коварно проникали в сам его мыслительный процесс. Я довольно долго размышлял об этом в ту ночь, снова и снова ворочая в уме все, что он рассказал мне о Старших Богах, о Властителях Древности, о мифологических сущностях и тех, кто им поклоняется: это в их культуру интерес Уэктера проник с такими тревожными для него самого результатами.
После этого я с опаской ожидал каждого выпуска «Циферблата» с колонкой Джейсона Уэктера.
Написанное им за те десять дней, что прошли до нашей новой с ним встречи, сделало его темой всех разговоров культурного Бостона и окрестностей. Удивительно, однако осуждали его не все; правда, расхождения в точках зрения легко было предугадать. Те, кто прежде его превозносил, теперь негодовали; те, кто раньше его бранил, теперь поддерживали его. Но его суждения о концертах и выставках, хоть и казавшиеся мне абсолютно искаженными, не утратили своей остроты; резкость и язвительность по-прежнему в них присутствовали, острота восприятия не притупилась, если не считать того, что он теперь все воспринимал просто-напросто под другим углом, совершенно отличным от его прошлой точки зрения. Его мнения были поразительны и часто просто возмутительны.
