Я решаю проверить, каков расклад, и сажусь на ступеньку – девчушка тоже садится рядом со мной. Значит, сработало. Обычно я применяю подобные трюки, чтобы посмотреть, насколько телка готова подчиняться моей воле. И, как правило, они, эти трюки, срабатывают. Надя, значит, продолжает трещать без умолку, и когда я говорю, что хочу сходить на кухню и принести себе еще пива, просит принести одну банку и ей, а она, мол, подождет меня здесь, на ступеньках. Она действительно очень славная – именно потому, что глупышка, – и эта ее наивность или глупость почему-то действует на меня освежающе. Я хочу сказать, что она болтает просто так, не особенно задумываясь о том, что говорит. У нее совершенно нет комплексов. А я сам не то чтобы закомплексованный, нет – но у меня есть определенный набор шаблонов, вмещающихся один в другой наподобие матрешек, и я не могу их не применять, когда общаюсь с людьми. Слово «шаблоны», вероятно, здесь не совсем подходит. Мне трудно точно описать, что я имею в виду. Это как колесико, которое вращается и, когда находит нужный паз на другом колесике и зацепляется за него, механизм срабатывает. Я думаю, все это вместе немного напоминает мультипликационный фильм.
Когда я выхожу из кухни с банкой пива для себя и другой для Нади, Ойген хлопает меня по плечу. У него в самом деле очень светлые волосы, и я только сейчас замечаю, что его левую щеку пересекает шрам, и пока он говорит какие-то банальные вещи, я все время смотрю на этот рубец на его лице. Он стоит, прислонившись к холодильнику, и что-то долдонит, но я ничего не слышу, только пялюсь на этот прикольный шрам, а потом все-таки стряхиваю с себя оцепенение, извиняюсь перед ним и с двумя банками пива в руке опять спускаюсь в вестибюль.
Ойген идет за мной. Я быстро закуриваю сигарету и оглядываюсь в поисках Нади, которая куда-то исчезла, и вдруг он хватает меня за затылок. Его лицо наклоняется к моему – так близко, что мне это не в кайф, – и изо рта у него несет пивом, и я вижу, что шея вокруг его кадыка, который ходит взад и вперед, пока он со мной разговаривает, толком не выбрита. Она покрыта такой короткой черной щетиной.
Этот пукс что-то уж чересчур навязчив, но тем не менее у меня такое чувство, что я должен быть вежливым, потому что все так чертовски дружелюбны со мной, а Ойген, чей рубец проступает все отчетливее (и непонятно, как я раньше мог не заметить такой здоровущий шрам), явно настроен поточить лясы. Я улыбаюсь, киваю и попыхиваю своей сигареткой. Куда же подевалась эта дуреха Надя? Теперь Ойген говорит, что хочет мне что-то показать. Он берет меня за руку, и тащит за собой вверх по лестнице, и, пока мы поднимаемся на второй этаж, без умолку болтает.
Он заводит меня в какую-то комнату, закрывает дверь, а я в это время быстро отхлебываю большой глоток пива. Комната, очевидно, принадлежит ему, потому что он свободно в ней ориентируется и вообще ведет себя так, как если бы это была его комната. У меня такое ощущение, будто он нарочно дотрагивается до каких-то вещей, чтобы показать, что он здесь у себя дома.
На софе в углу сидят какая-то краля и пожилой хмырюга, они целуются. Пожилой – это, может быть, чересчур, но за сорок ему точно перевалило. Он засунул руку под ее свитер и лапает ее, и оба даже не слышат, что Ойген и я вошли в комнату. Из динамика доносится фортепьянная соната Моцарта или Бетховена. Я не особенно разбираюсь в классической музыке. Те двое продолжают обжиматься. Мне это совсем не нравится, и я испытываю чуть ли не физическую потребность убраться отсюда, опять спуститься вниз, но не делаю этого из вежливости. Это, конечно, большая глупость, но вежливость у меня в крови – тут уж ничего не поделаешь.
Теперь Ойген берет коробку от моцартовского CD, кладет ее на стол, который стоит рядом с софой, вытаскивает из кармана пиджака две бумажных упаковки и из одной высыпает на коробку большую горку кокса. Пока я закуриваю еще одну сигарету, он, ни на секунду не прекращая своей болтовни, достает маленькую серебряную трубочку, подносит ее к горке кокса и втягивает в нос изрядную порцию. Потом поднимает нос кверху, усмехается и протягивает трубочку мне.
Я, не двигаясь с места, говорю: спасибо, не надо. Пара на софе начинает хихикать, и я замечаю, что музыка играет все громче, а Ойген крепко берет меня за плечо и говорит, что я должен разочек попробовать, ничего страшного не случится. Я отвечаю, что сожалею, но я принципиально против любого кумара, и что теперь мне нужно спуститься вниз, там меня ждут; и тут Ойген ухватывает меня спереди за брючный ремень, а другую руку кладет на мою задницу. Двое на софе перестали тискать друг друга и теперь гогочут как шизанутые, и в этот момент я вижу только шрам и светлые, слишком длинные космы этого козла и чувствую, как он поглаживает мои ягодицы, а потом пытается – в самом деле, я ничего не выдумываю – через штаны засунуть свой указательный палец в мой задний проход.
Он очень сильный, и когда я начинаю вырываться, его рука соскальзывает вниз, крепко обхватывает мое колено, и я падаю навзничь. Я мигом поднимаюсь на ноги, бормочу что-то невразумительное и выскакиваю из комнаты. Вслед мне несется лошадиное ржание. Спускаясь по лестнице, я замечаю, что колени мои все еще дрожат. Я оглядываюсь через плечо, но Ойген, по счастью, меня не преследует, и я захожу на кухню и отхлебываю большой глоток тепловатого джина из бутылки, которая стоит там на столе.
Нади нигде не видно, и я вдруг ощущаю себя на этой тусовке очень неуютно – более того, понимаю, что основательно влип. Я решаю пойти поискать эту самую Надю. В кухне ее нет, и на лестнице, по которой я только что спустился, ее тоже не было. Оглядываясь по сторонам, я курю сигарету и вдруг отдаю себе отчет в том, что нажрался до предела. Я замечаю это по тем признакам, что сигарета только усиливает степень опьянения и что в голове у меня все кружится, как если бы мозг мой был волчком, который уже не может остановиться. Мне плохо.
Ойген, к счастью, испарился, и я спрашиваю у каких-то студентов, которые, прислонясь к стене, хлебают пиво, не видали ли они Надю, но никто ничего не знает. Впечатление такое, что они вообще не представляют, о ком идет речь. Мне приходит в голову, что телка, может быть, назвала не настоящее свое имя, но я тут же думаю: а, собственно, зачем бы она стала так делать?
Я чувствую себя говенно. Бог мой, как же мне хреново! Но худшее еще впереди: рядом с кухней я замечаю открытую дверь, дверь в погреб, и – сам не знаю зачем – спускаюсь по ступенькам вниз. Внизу гораздо прохладнее, чем наверху, сыро и пахнет гнилью.
В углу погреба, у ящика с винными бутылками, полулежит Надя. Одной рукой она опирается на ящик, а другой крепко сжимает шприц. Шприц торчит из ее щиколотки, прямо над краем туфли. Рядом с ней развалился Нигель. Его правое плечо перетянуто кожаным жгутом, и из ранки на сгибе локтя тоненькой струйкой сочится кровь.
Я просто не верю своим глазам. У меня такое чувство, будто внутри у меня что-то непоправимо вышло из строя, будто я навсегда утратил центр равновесия. Будто вообще никакого центра больше нет. Нигель, кричу я. Дерьмо собачье. Нигель! Он не отвечает. Я спрашиваю: ты что, бля, вообще не хочешь со мной знаться? И он говорит, спокойно так говорит: разве мы знакомы?
