Да как он мог поставить перед собой эту неразрешимую задачу?
Эти мысли не оставляли его весь душный, предгрозовой день, к вечеру же его ум занимала иная проблема; событие, которого он ждал едва ли не всю свою сознательную жизнь, случилось, когда он присел на ступеньку у парадного входа в дом Феллоуза Крафта, ожидая, пока за ним приедет Роузи Расмуссен. Явилась сила, во власти которой было выполнить три желания Пирса, и он уже не мог думать ни о чем другом.
Если мы верим или делаем вид, что верим, будто мир может быть не таким, как сейчас, меняясь под гнетом наших желаний (возможно, в ту мировую эпоху так считало больше людей, чем сейчас), то немалая часть нашего времени будет посвящена бесцельным размышлениям о том, как бы этот мир изменить. Пирс Моффет никогда не увлекался игрушечными железными дорогами, не тратил силы, воображая, что живет в этом маленьком мире, что садится за руль маленького автомобиля у маленькой станции, заправляет машину, едет по холмам и мостам. У него никогда не было плюшевого мишки, которого он брал бы в воображаемые путешествия, или воображаемого друга и даже собаки, которая бы с ним (в его фантазиях) разговаривала, не потому, что ему не разрешили завести собаку, просто он был к ним совершенно равнодушен.
Но он всегда, всегда воображал исполнение желаний; если это и вправду возможно, то лучше заранее обдумать их — самые правильные, самые жгучие, — чтобы не колеблясь назвать, когда выпадет случай. В те дни, когда он сидел в кентуккийском доме на ступеньках перехода, глядя на поросшие кустарником холмы, не выпуская из рук прядку волос, он вновь и вновь думал об одном и том же: испытывал свое сердце, поверяя бездонной глубиной стремлений то одно желание, то Другое, и запоминал результаты опытов.
Он так до конца и не избавился от этой привычки.
Если желаний будет три — ведь добрые феи обычно предлагают исполнить по меньшей мере три желания, — два из них загадать легко, он давно уже решил, что пожелает проверенных вещей, Денег и Здоровья, и отточил формулировки, чтобы избегнуть гнева или злонамеренности фей. Но с третьим Пирс до сих пор не определился. Чем старше он становился, тем чаще хотел изменить последствия прошлых решений, пройти вспять по дорогам, избранным в неведении: вернуться к перекрестку и выбрать другой путь. Но он прекрасно понимал ужасный смысл подобного желания, если, конечно, ему когда-нибудь представится такая возможность. Поэтому (если не считать полуночных криков души, отчаянных и, слава богу, никем не услышанных) последнее желание так и оставалось не загаданным.
И лишь в тот день, когда он сидел на ступеньках дома Феллоуза Крафта, как некогда на ступеньках в Кентукки, и так же теребил прядку волос, — он познал свое стремление и сплавил его с желанием, как оказалось, вовремя. И когда он загадал желание, истинное последнее желание, ему оставалось только ждать, терпеливо, со слезами на глазах (он целый день чуть не плакал от счастья), ждать прихода Робби.
«Робби, — объяснил Пирс на следующий день серому гроссбуху, купленному весной, сразу по прибытии в Дальние горы, как раз для всевозможных записей, — это мой сын».
Взглянув на короткое предложение, он почувствовал, как к горлу поднимается (уже знакомая) волна нежности.
«Я зачал его той ночью 1965 года, бездумной и безконтрацептивной летней ночью, которую я плохо помню. Потом я эту девушку видел только раз, она улыбалась чему-то, вообще странная такая, если она и знала, то мне не сказала; может, думала, что не от меня, — кто там знает». Он и сейчас видел — вернее, чувствовал запах ночных улиц той округи, в тот год, первый после колледжа. «В общем, на свет появился Робби. Я не знал. Его вырастили бабушка с дедушкой (а мамочка любила странствовать, она уехала куда-то далеко, ну, к морю, никто не знает куда, исчезла бесследно, впрочем, я не удивлен). Она рассказала ему что-то обо мне, и вот Робби меня нашел».
Он стоял на коврике с надписью ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ у двери Пирсова дома — сошел с автобуса не в том городе и прошел остаток пути пешком, стер ноги, но был бесконечно горд собой. В руках — лишь картонный чемоданчик и футляр с флейтой.
«Конечно, я был поражен, даже не поверил, — писал Пирс, карандаш счастливо и почти машинально бежал по синим линейкам, — но он страшно похож на меня, только куда красивее, мне такая красота и не снилась, а может, и не красота, а обаяние, такое обаяние, что красота уже не имеет значения. Он, очевидно, решил, что раз уж нашел меня, то я возьму его жить к себе. Так я и сделал».
А спать он будет на веранде, на кушетке, той самой, где сидел сейчас Пирс и строчил в дневник, посреди сложной и успокоительной геометрии оконной рамы и переплета, теней на подоконнике и половицах, золотых солнечных слитков. Узкая кровать, просторная комната, как раз то, что ему нужно. Сверкая в солнечных лучах.
[434]
Пирса изумила природа его последнего желания: оно не следовало из его прежних склонностей и устремлений; все получилось как-то само собой, внезапно, и вот он уже понял, чего хочет. Без всяких сомнений, это было его желание; он узнал его сразу же, он столько ждал, прежде чем понял, каким должно быть последнее желание, что ему нужно на самом деле. А если бы Пирс не узнал своего желания, оно бы и не сбылось: узнавание и было исполнением. Он знал и это. Он вернулся из дома Крафта, окруженный яркой дымкою счастья, чувствуя в горле все тот же нежный привкус. Он долго сидел не двигаясь за кухонным столом, в первый раз, да, в первый раз признав, как сильно он хочет просто любить и быть любимым, ничего больше, без всяких условий; его охватил демонический хохот, ведь даже если Робби в неком банальном смысле и не существует, Пирс может прямо сейчас с легкостью сделать его реальным (стоит всего лишь сойти с ума); смех походил на рыдания, терзавшие его во сне.
«Вот они — плоды самоотречения», — написал он. Казалось, к этому и шло: казалось, он получил возмещение принятой им клятвы, дурацкой клятвы. Стоило отвести взгляд от горизонта, зайти в ворота и закрыть их за собой, и вот он, Робби, который ждал его все это время.
То, ради чего стоит жить; тот, ради кого нужно быть чистым и обеспеченным; ради кого стоит идти по выбранному пути, ради кого он отказался от столь многого. Раньше для этого не было причины, достойной причины, а теперь была.
Робби, что за имя. В детстве у него никогда не было воображаемого друга, а чувство, наверно, похожее; ему казалось — то было явление, как в прежние времена людям являлись боги и богини, нежданные, сильные, милые сердцу друзья невесть откуда, может быть и опасные, — они идут с тобой, а потом исчезают: скоро и он услышит биение исчезающих крыльев. Но не сейчас, о, не сейчас.
Он остался на весь день, и казалось, исчезать не собирался; он даже как бы вырос, стал более реальным и отчетливым. Следующим утром он все еще был здесь, а в груди Пирса все так же теплился крошечный огонек — то же чувство (заметил Пирс), какое испытываешь на следующий день после дня рождения и еще через день, когда видишь, что новенький мотоцикл все еще стоит в гараже, он все так же ярко покрашен, и он — твой.
