Яростная, праведная, торжествующая. Надменная. Печальная, попрекающая. Впервые в жизни готовая потребовать то, что ей необходимо. Торжественная, как судья. Жестокая. Она не знала, но ей необходимо было знать, чтобы сыграть каждую из этих ролей, — что же чувствовал, что знал, что думал он все эти годы; она могла лишь представить это, и, в соответствии с тем, как менялись ее чувства, менялся и его отклик.
Мама сказала, что он никогда не отрицал этого, никогда не отталкивал ее, никогда не говорил, что она не сможет это доказать или что он сможет доказать — мол, его шансы чертовски невелики, как будто мало других претендентов; а потом мама всегда добавляла, что к ней всегда относились с большим почтением и добротой, не только мелкие сошки, но и сошки покрупнее, под- и над-сошки, которых ей довелось знать, в их числе местные воротилы и несколько эстрадных знаменитостей, такие захудалые, что смех вызывали уже их имена.
А также Бони Расмуссен.
Взрослея, Вэл чувствовала, что она все больше запутывается в паутине отговорок и уклончивых объяснений, которая не давала ей разобраться в неких вопросах и в детстве, и позже. Когда она была еще очень маленькой (мама по-прежнему делала вид, будто не верит в памятливость Вэл), ей разрешали приходить в домики, спрятанные меж сосен, помогать матери при уборке; женщины, которые там вроде как жили, всегда были немного сонными и всегда радовались ей. Потом Вэл запретили ходить к домикам, а вскоре их вообще закрыли. Когда она стала подростком и слова матери для нее превратились в ничто, она снова пошла туда, вдохнула сырой запах старых кроватей, заглянула в ящики, устланные газетами времен войны, нашла пару шпилек. Время от времени мама пыталась рассказать ей что-нибудь об отце — исчез ушел в отлучке, — но выходило не более убедительно, чем ее сказки о Зубной фее
[460]
или Песочном человеке. Вэл никогда не давила на мать, опасаясь, что отец обернется чистым вымыслом. Но с годами паутина расползалась: однажды вечером, на «свидании вслепую», парень Вэл высказал жестокое предположение, исходя из давних слухов о ее и мамином прошлом, и мама наконец-то поняла, что дочь пора просветить. Что вовсе не значило, будто она ничего не утаила.
В скольких книжках она читала, в скольких фильмах видела, как мама рассказывает своей пяти- или шестилетней дочке, что ее настоящий отец — лорд, герцог, миллионер, добрый и могущественный, одетый в бархатный смокинг, озаренный настольной лампой среди тьмы его кабинета. Ее отец оказался вовсе не сказкой, он был настоящий и жил недалеко, вниз по улице, Вэл сталкивалась с ним на ярмарках народных промыслов и в летних театрах. Когда Роузи Расмуссен вернулась в Дальние горы, они подружились; господи боже, Вэл даже приходила в его дом, и играла в крокет, и кивала ему через огромное зеленое поле.
Она скажет ему: ничего мне от вас не нужно. Я знаю, вы за эти годы кое-что для нас делали. Ну и хватит, нет, не хватит, но вам-то какое дело. Ничего мне не нужно, кроме.
Чего? Чтобы он наконец признал ее. Чтобы сказал: мне так жаль, я не сделал, что должен был, я боялся, я трусил, я часто думал о тебе все эти годы, мне так жаль.
Тогда она смогла бы простить этого ублюдка, пока он еще жив. Смогла бы хоть это.
Потому Вэл и приехала в Аркадию; с тяжелым сердцем она остановилась у его двери и постучала; никто не ответил, но в доме горел свет. Дрожа от волнения, она дошла до конца коридора (точно так же, как поздно вечером это сделает Роузи) и вошла в кабинет. Откуда у нее только взялись силы? По эту, правую, сторону Откоса не было ни одного дома, в который она бы решилась войти без приглашения, но сюда ее никогда не пригласят, так что вот. Она толкнула дверь, отчего-то уверенная, что перед ней — та самая комната. Увидела высокие книжные шкафы, полировку. Как ей и представлялось.
Это была комната больного человека. На большой шезлонг накинуты простыни; баллон с кислородом и маска. На раскладном столике — пузырьки с лекарствами. Сначала она даже не поняла, что здесь лежит человек. Его рука едва приподнялась и снова упала.
— Мистер Расмуссен. — В его лице ничего не дрогнуло. Да видит ли он ее вообще? Ему куда хуже, чем сказала Роузи. — Вы ведь знаете меня?
Она подошла чуть ближе. Его лицо не меняло выражения, он рассматривал ее с тупым вниманием, словно ящерицу или камень. Он был высоким мужчиной, всегда казался ей высоким, а сейчас выглядел маленьким, даже крошечным; она подумала о том типе из энциклопедии, которому была дарована вечная жизнь, но он забыл испросить вечную юность и в конце концов ссохся до размеров цикады.
[461]
Но все еще был жив.
— Вэл, — наконец-то произнес он, будто имя, соскользнув с языка, удивило его самого. — Валери.
Господи, только бы не заплакать.
— Я хотела навестить вас, — сказала она. — Уже очень давно. Он попытался приподняться на локте, понял, что не может, и снова откинулся на подушки.
— Боюсь, — сказал он, — я не в очень хорошем состоянии.
— Я знаю, — ответила она. — Знаю. — Ну почему она не пришла раньше, почему не была храбрее, почему не прислушалась к своему сердцу. — Это ужасно, откладывать вещи на потом, откладываешь и откладываешь, а потом. Но вы.
Он не ответил. Откуда у него взялся этот шелковый халат — словно одеяние сказочного императора, а внутри пустота, как у куклы. А что, если. Нет, вот только что грудь поднялась и опустилась.
— Я хотела, — сказала она, — кое-что спросить, кое-что спросить, что мне рассказала Роузи. Роузи Мучо.
Он открыл рот, но ничего не сказал.
— Она-то не знает, но, умоляю, ответьте. Кто такая Уна Ноккс?
Вэл улыбалась: эй, весельчак, а ну сознавайся. Бони не подал виду, что слышал вопрос.
— На самом деле это не важно, — сказала она. — Я так спросила. Богом клянусь, я в это влезать не хочу. — Глупые глупые слезы, всегда не вовремя, она не думала плакать, она не плачет, она не заплачет.
— Я ничего, — сказала она, — ничего не хочу от вас. Я просто.
— Прости, — сказал он.
У Вэл сжалось сердце, любовь и прощение готовы были хлынуть еще до того, как он попросил ее об этом. Она подошла ближе. В ее глазах стояли слезы. Непролитые.
— Прости, — повторил он. На этот раз он приставил руку к уху. — Что ты сказала?
