Минул бесконечный миг, и девушка перестала дрожать. Казалось, она проснулась, как ребенок после ночного кошмара; очутилась в кладовой среди разбросанных продуктов, горшков и сковородок, и увидела их, как не видела прежде, и зарыдала, изливая горе, облегчение, смущение.
Разве вы не помните тот ветер в конце лета, в сентябре 1977-го — или это был 1978й? — ту ночь, когда он дул так долго и всеохватно? Он веял не только в Дальних горах, забирался не только в открытые окна квартир Нью-Йорка и Бостона, не только на восточных морях вздымал волны, крушил пришвартованные лодки: дул он по всей стране, погодные фронты переплетались над Великими Равнинами, как узоры в пейслийском орнаменте
[586]
(ведущий телепрогноза погоды с изумлением указывал на эти чудеса Вэл и ее матери — они лежали в одной постели под стеганым атласным одеялом, а вокруг шумел оживленный лес); задувал ветер и на другой берег. Джулия Розенгартен знала это, потому что телефонный звонок из Биг-Сура
[587]
разбудил ее после полуночи, и она поболтала о том, что бы это значило; ей было почти внятно пение трансконтинентальных проводов, словно морских шумов, слышных в раковине.
Когда ее собеседник после заверений и междугородних объятий наконец повесил трубку, Джулия уже не могла уснуть. В ущелье улиц завыла сирена, кошки подобрались ближе к приподнятым коленям хозяйки. Она снова взялась за трубку, вслух произнесла номер — увериться, что помнит верно, — и позвонила Бо Брахману из Дальних гор.
В комнате Бо не было телефона, но женщина, взявшая трубку этажом ниже, ответила, что он точно не спит; да и никто в доме не спал — дети плакали, взрослые переходили из комнаты в комнату, закрывая окна. Соседка Бо поднялась наверх и позвала его. Джулия ждала, прислушиваясь к далеким звукам растревоженного дома.
— Привет.
— Ой, Бо. — Она плотнее прижала трубку к лицу. — Что это все такое, что творится-то?
— Понятия не имею, Джулия. Знаешь, иногда сильный ветер — это всего лишь сильный ветер.
— Я разговаривала с Лео, — ответила она. — Который в Калифорнии. Там то же самое. Бо, Хилари сказала, что ее янтарь рассыпался. Она вчера держала его в руке. И он прямо там распался на кусочки. — Она помолчала. — Бо?
— Я здесь, Джулия.
— Мне страшно.
— Не стоит бояться перемен, — мягко сказал он.
— Ты и сам боишься. И я. Я всегда боюсь.
— Если бы не было перемен…
— Я что, говорила, что не хочу их? — перебила она. — Или я от них отказываюсь? Только вот что, Бо… — Она подняла глаза: в дверном проеме было видно, как на кухонной стене раскачивается календарь, смертельно-бледный в свете уличного фонаря, и страницы его бешено шелестят. — Бо. Я тут подумала: скажи мне то слово. Ну, ты понимаешь.
— Ты сама его можешь сказать, Джулия. Так будет даже лучше.
— Я не могу. Я никогда не запомню его. Так что скажи ты.
— Хорошо, — ответил он. — Но оно и твое тоже. Для тебя.
— Да.
Она подождала, пока Бо сосредоточится, и выслушала невнятное, сложное слово, которое она обычно не помнила, но стоило его вновь услышать, и оно заполняло собой Джулию, знакомое, как вино. Она позволила слову согреть ее. Повторила его — для Бо и своего сердца. Теперь, когда слово сработало, она могла отпустить ветку, за которую цеплялась, и пусть ветер несет ее, куда хочет: она отправлялась в плавание.
— Бо, — сказала она. — Я беспокоюсь насчет Пирса.
— Хорошо, — ответил он.
— Ты же с ним, наверно, видишься? Может, говорил ему… — Бо выжидающе молчал: пусть она говорит, а не он. — Он считает себя таким сильным. Таким уверенным. Но он хрупкий. Он сломается.
— Ну, то, что он делает, нелегко, — ответил Бо. — Ведь так же? По крайней мере, он стремится к цели. Он заходит все дальше.
— Куда ступить и ангелы боятся,
[588]
— отозвалась Джулия. В горле стоял горестный комок, и в глазах слезы; она снялась с якоря и оказалась во власти чувств. Дружеских чувств ко всем странникам, то есть, собственно, ко всем и каждому: путь и вправду тяжел. — Интересно, а он сам-то знает, что люди волнуются?
— Ха, — ответил Бо. — Сдается мне, Пирс вообще не верит, что люди думают о нем, когда его нет рядом.
— Ты присмотришь за ним? — спросила она. — Я не имею в виду, что… Но ты постараешься?
Бо долго не отвечал, и Джулия через сотню миль видела его смущенную улыбку — так он улыбался ее тревогам и вообще чужим спотычкам; на самом-то деле люди ушибаются не больнее, чем дети, за которыми он присматривал: вставай, отряхнись и беги играть.
— Хорошо, — наконец отозвался он.
— Ух, — выдохнула Джулия, выдохнула как ветер. — Ух ты, послушай.
Ниже по Мейпл-стрит — Кленовой улице — клен бился о крышу и окна дома Пирса, пытаясь ворваться внутрь. Пирс закрыл окна веранды, все, кроме одного, у которого стоял его сын, вытащенный из постели, из узкой белой постели на веранде, забранной окнами.
Наконец он отвернулся от мчащихся облаков и ночи и пошел к постели отца; теперь для него в ней не было места. Какое-то время он стоял над спящим — голый дрожащий счастливый, насытившийся всем, что здесь происходило. Теперь его сменят другие, строгие и менее уступчивые, да и не так просто будет от них избавиться. Он склонился над отцом и поцеловал его в щетинистую щеку.
Поцелуй должен был разбудить Пирса — но нет, не вполне; лишь где-то в глубине тихо простонал маленький Пирс, тот Пирс, которому и предназначался поцелуй, который видел, как уходит сын. Затем Робби повернулся к открытому окну, к ночи, к ветру. Минуту постоял на крыше в свете фонаря, исчерченном тенями беспокойных кленовых листьев; испуганный, он обхватил свою наготу. Pallidula rigida nudula,
[589]
бледный маленький голый маленький дрожащий, забыл веселость прежнюю; что вырастет из тебя, куда ты пойдешь? Пирс во сне видел мальчика на крыше: и тут он проснулся, широко распахнул глаза.
Минуту спустя он сел, не понимая, что его разбудило. Вытащил ноги из-под одеяла на холодный пол. Наверное, разбудила его выпивка — закон алкогольного сохранения: быстро засыпаешь, рано просыпаешься, баланс соблюден, а может, виноват ветер или та, кто лежит рядом, смятенная в своих снах; он не привык, чтобы рядом с ним спали крупные беспокойные женщины — верно, никогда уж не привыкнет; может, ему вообще лучше спать в кресле?
