Он не стеснялся сидеть на пособии. У человека может быть здоровый вид и больное нутро. Профсоюзной пенсии Флойд не имел, в профсоюзе отроду не состоял. Свитой Дух не благословил его на принятие этих обязательств. Когда он удочерил свою внучку (чтобы подписать бумаги, ему пришлось впервые в жизни побывать в административном центре округа), денежные и продовольственные поступления немного увеличились — этого хватало. Дважды промотыжив и засеяв по весне кукурузное поле, Флойд большую часть времени проводил в кресле, с Библией и телевизором, где мельтешили те же чудные серые людишки, что в телевизоре Олифантов.
Мир ветшал, только и всего; двигатель его со временем сработался, как холодильник, что не дает больше холода, замедлял и замедлял ход — швырнуть в ручей, да и пусть ржавеет. Он и задуман был с конечным сроком службы, как из года в год сбрасываемая змеиная кожа, как новый автомобиль, которому уже приготовлено место на свалке.
Флойд ступал по миру, который желал умереть: сверкающий тусклыми огнями, омытый грязным дождем. И было так же ясно, что внутри этого мира покоится новый, желавший родиться; Флойд чувствовал его под ногами, зрел перед собой, как видишь новую луну, объятую старой. Он дошел до конца Библии, до последних страниц, и он знал.
Как скоро это произойдет? Флойд выработал собственную арифметику, чтобы предсказывать сроки; для вычислений использовались мелкие красные циферки, которые предшествовали важным библейским стихам. Прикидка дала тридцать лет — плюс-минус.
Мир соскальзывал в пору перехода, время знамений и чудес. На луне виднелась кровь; умирающий мир порождал чудовищ, как выползают личинки из кишок дохлой собаки или речные раки из весенней грязи. Вверху, на Кабаньем Хребте, ниже, на тропе меж скал, Флойду встречались существа обетованного огня, и он задавал им вопросы. Доживет ли он, чтобы это увидеть? Если они и знали, то ему не говорили, а когда говорили, он их не понимал. Но его это не заботило. Он делал все, что от него требовалось, был готов к этому и дальше и довольствовался тихим ожиданием.
Глава одиннадцатая
Май — месяц Девы Марии; это месяц, когда в Кентукки цветут розы, ее цветок (они сыпались из ее передника на индейских святых в Мехико, на коленопреклоненных детей в Пиренеях; аромат роз осенял на смертном одре монахинь в Китае и в Испании; на бело-голубых, с золотой каймой, картинках, где Приснодева, увенчанная звездами, опирает стопы о луну, непременно пущены по краю яркие, как жевательная резинка, розы). Аксель, отец Пирса, заявлял о своем Особом Почитании Пресвятой Девы;
[120]
у Пирса было иначе, и все же он не мог отделить ее ни от растущих трав и тяжелых гроздей сирени, ни от собственных трепетных чувств, Семи Светлых Тайн.
[121]
За пышными кустами чайной розы (различных видов), росшими по склону ниже дома, никто не ухаживал, цветов было мало, все больше листья и колючки, и все же их аромат неделями стоял в воздухе, привлекая из самой отдаленной округи заходящихся в экстазе шмелей. Опал они напоминали о домашних садах, садах настоящих, с ухоженным газоном и клумбами, и она вовсю трудилась, дабы вернуть этот зеленый каскад в цивилизованное состояние; Винни, чуждой садоводству, они тоже навевали воспоминания о другой жизни, об английских садах, о Вестчестере. Вот и отец Миднайт (Олифантам он казался вечным атрибутом этих мест, но на самом деле тоже происходил не отсюда), глядя на обширную лужайку с розами, вспоминал духоподъемные церемонии и праздники на свежем воздухе, участником которых ему довелось быть в умеренном по климату Цинциннати, где он учился на священника: детишки в белом, в кружевах, общины с хоругвями. Как было бы славно (нашептывал он Винни и Сэму одним весенним воскресным днем), если бы и здесь месяц Девы Марии отмечался празднеством, с процессией, благословением, четками.
(У Пирса среди памяток имелась когда-то еще одна фотография, сделанная Бёрд: он сам, помощником на церемонии, глаза вытаращены, шея вытянута, волосы подстрижены а-ля Джо Бойд, в стихаре и сутане, нагружен громадным крестом, на котором сияет латунным золотом согнутое тело; день лишен красок, но травы светятся, выбеленные солнцем, тем самым, что заставляет Пирса щуриться. Сзади, едва не напрочь стертые солнцем, чуть видны красивый алтарь и младшие Олифанты, наряженные к причастию; белые четки как капли несфокусированного блеска. Вот локоть отца Миднайта и его пятка. Больше таких снимков они не делали.)
В одну из майских ночей, может быть, в ту самую. Пирс видел сон: он, все его двоюродные братья и сестры, мать и Сэм умерли и отправлены в чистилище. Смерть и осуждение ему не снились, просто они все вместе оказались там. Чистилище представляло собой выжженный склон холма под ночным небом, черное пожарище, остовы деревьев, под ногами еще теплая зола. Они были здесь одни, на своем личном участке чистилища, других грешников видно не было — может, прятались по другим балкам. Пирс шагал рядом с Бёрд; все взбирались вверх, посматривая по сторонам и ожидая, когда начнутся обещанные мытарства. Чистилище было пропитано тем соединяющим в себе обреченность и тревогу страхом, какой Пирс испытывал в школьном дворе, на юниорских соревнованиях и в детском саду. Но он крепко держал Бёрд за руку, намереваясь быть храбрым. Послышался непрерывный глухой шум, рев пожара, доносившийся невообразимо откуда, с небольшого расстояния, и Пирс, зная, что это приближается оно самое, мытарство, солгал Бёрд, уверил ее, что это ничего такого, может, большой вытяжной вентилятор какой-нибудь близкой закусочной.
Тут он проснулся.
Мы должны срочно добраться до Бобби, подумал он, срочнее срочного, а то, быть может, уже опоздали.
И вот летним утром, немного времени спустя, Невидимые собрались в ранний час в кухне большого дома. С помощью Винни они наделали сэндвичей из домашнего хлеба, ореховой и зефирной пасты; налили молока в пустые бутылки из-под газировки и закрыли их скрученной вощеной бумагой и аптечными резинками. Настругали моркови и прихватили для нее соль, тоже в скрученной восковой бумаге. Набили свои сумки «Фиг ньютонс»
[122]
вафлями, содовыми крекерами, изюмом в малюсеньких коробочках (Джо Бойд умел так подуть в пустую коробочку, чтобы она выразительно ухнула совой, но Джо Бойд оставался дома).
Поклявшись (в очередной раз) в верности друг другу, Пирс с Хильди подобрали себе прогулочные трости, Уоррена застыдили, чтобы оставил дома игрушечные кольты, и отправились по подъездной дорожке к шоссе; пересекли по мосту ручей и крошащейся асфальтовой тропой двинулись в лето.
Пеший путь оказался куда длительней, чем поездка в автомобиле Сэма. Часто они останавливались, чтобы отдохнуть, пособирать землянику и обсудить, не пора ли достать прихваченный с собой ланч; нарвали ольховых веток — отгонять слепней.
