Они отправились в путь ночью, совершенно внезапно; Джон Ди уладил все свои дела в понедельник, в среду передал дом и пожитки шурину, а в субботу отправился к реке на встречу с князем Ласки, который также уезжал в спешке, будучи под подозрением, — так удирает не заплативший по счету постоялец, спускаясь из окна гостиницы по веревке из связанных простыней.
В кромешной тьме все они спускались по лестнице к воде — Келли и Джейн, Джоанна Келли и брат Келли, которого взяли с собой не из-за его угроз, а решив, что лучше держать его при себе, нежели оставить в Англии, где ему могли задать некоторые вопросы. Сундуки и коробки стучали по мшистым ступеням, маленьких детей перенесли на борт спящими.
Кристалл завернули в ватин, засунули в бархатную шапочку и припрятали среди вещей, но он сиял перед внутренним взором Келли, а в недрах шара не знала покоя Мадими.
В Барн-Элмс, ниже по темной реке от дома Джона Ди, этой ночью Филип Сидни впервые возлег с Франсес,
[294]
дочерью Фрэнсиса Уолсингема. Великолепная свадьба — чтобы заплатить за нее, сэр Филип продал свою долю в атлантической экспедиции Хамфри Гилберта, — состоялась сегодня; в доме и округе все еще горели свечи и играла музыка, когда ялики, нанятые князем Ласки, прошли мимо, погасив все огни. Сидни мягко смеялся вместе со своей невестой, узнав, что она мудрее, чем ему казалось, также и остроумнее; он не знал, что в эту ночь,
[295]
за тысячу миль к западу отсюда, у берегов Ньюфаундленда, в шторме утонет Гилберт, который вел свою флотилию сквозь тьму на маленьком фрегате «Белка», «и внезапу огни ея угасли».
[296]
На другое утро вся команда во главе с Ди села на датский двухмачтовый флибот,
[297]
чтобы пересечь Узкое море
[298]
вместе с князем Аласко, его лошадьми и людьми, но ветер прибил их к берегам Англии и обязательно потопил бы лодку, на которой они плыли к берегу, если бы не Келли, который вычерпывал воду огромной латной рукавицей (не Мадока ли?), оказавшейся в багаже. Моряки вытащили их на берег, и дети Ди — Роланд, Артур, Катерина — смеялись, видя, как отец упал в грязь со спины капитана.
Они вновь отправились в путь; благодаря молитвам и толике белой магии на сей раз все прошло успешно. Близилась осень; в морском ветре была она, новая и прощальная. Они добрались до Брилля,
[299]
пересели на баржу до Амстердама, а оттуда отправились на скютах
[300]
вверх по холодным каналам. Они были уже в Гарлеме, когда Бруно стучался в дверь в Мортлейке, и Ди услышал свое имя над серыми водами, взглянул, но никого не увидел.
В ноябре сеть доказательств (большая часть которых была собрана капелланом и секретарем Мовиссьера) окружила Фрэнсиса Трокмортона и Генри Говарда.
[301]
Уолсингем арестовал их, учинил обыск в бумагах Трокмортона, нашел список дворян-католиков, планы вторжения, брошюры, письма в Нидерланды князю Пармскому.
[302]
Трокмортон сознался под пыткой. В перехваченной переписке Мовиссьера и Марии, королевы шотландской, упоминались имена графа Нортумберленда
[303]
и посла Испании. Елизавета не позволила тронуть Марию — пока еще не позволила, а может, и не позволит никогда, — но согласилась изгнать из страны Бернардино де Мендосу из-за его любви к заговорам, «возбуждающим волнение в королевстве Английском». В Гринвиче под дождем его посадили на корабль и пожелали: скатертью дорога. Передайте своей госпоже, прокричал он, стоя в лодке, Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, а завоевывать их!
[304]
Готовился иной, гораздо более обширный заговор.
Граф Нортумберленд покончил жизнь самоубийством в Тауэре
[305]
— выстрелил в грудь из пистолета, — став одним из первых людей в истории, кто использовал это оружие, дабы избежать пыток и бесчестья. Трокмортон оставался в тюрьме до начала лета, когда его выволокли из камеры в одной рубашке; в руках он держал освященные Папой четки из оливкового дерева. Как часто бывает, его стошнило, что, однако, позором не является. Голову его отсекли единым ударом, но из-за того, что он нарушил свою клятву защищать королеву — клятву, произнесенную в обществе верных ей господ, — была отсечена и его правая рука, и сам Уолсингем наклонился, чтобы поднять ее.
Глава пятая
Перечитывая машинопись, Пирс Моффет все более удивился тому, как много написал Крафт и как мало выдумки в его словах. Возможно, книге недоставало аромата осязаемого прошлого, но здесь было многое, о чем думали и говорили в то время, и совсем мало того, о чем не говорили и не думали, — и в то же время роман повествовал о невозможном и невсамделишном: был, собственно говоря, волшебной сказкой. Этот фокус не так-то легко дался его создателю, хотя дорога, ведущая к цели, должно быть, развлекла и даже несколько волновала его, вот только вряд ли читатель, не очень сведущий в истории, может проникнуть в авторский замысел.
