— Мне бы, — сказал он, — сенца бутылочку.
{528}
— Бар платный, — ответила Вэл. — Все пойдет на восстановление.
Изнутри ослиной головы трудно было все разглядеть; Пирс лишь мельком выделял других гостей из толпы. Был там ЮПИТЕР, а может, ИЕГОВА с большой бородой и в мантии, с картонными молниями в руках: он смеялся над чем-то с Реей Расмуссен, одетой в красный атлас Кардинала или ИНКВИЗИТОРА; был и АПОЛЛОН с лавровым венком и лирой, ПАНДОРА с ящиком бед — робот-искусительница, которую боги изготовили, чтобы принизить нас
{529}; подле нее ВОРОНА безнадежной надежды
{530} (на самом деле то была КОЛДУНЬЯ, Пирс неправильно истолковал ее наряд); были и САНТА-КЛАУС, и ЧЕЛОВЕК-ВОЛК, и МУМИЯ, чьи покровы распутывались на ходу
{531}, несколько АНГЕЛОВ, ЧЕТЫРЕ ЗВЕРЯ Апокалипсиса
{532}, Телец, Орел, Лев и Муж — последним, очевидно, нарядилась женщина; потом какая-то КАРГА, или ВЕДЬМА, или УРОДЛИВАЯ ДАМА — судя по всему, мужчина. ЧЕРТ приветливо помахал рукой Пирсу и подразнил длинным языком Роз. Кто-то из ее прежних знакомцев, вероятно.
Пирс принес Роз пиво, а потом еще раз; простенькие бурые бутылки плохо сочетались с ее сверкающей чернотой, но пиво расковало ее дух и развязало язык.
— Как твоя работа? — спросила она голосом благонравной девочки.
— Знаешь что, Роз, — ответил он. — Не буду я заканчивать книгу. Брошу это дело.
— В общем, это даже неплохо. — Она чиркнула спичкой и зажгла сигарету, которую держала неловко, будто и не курила прежде. — Там все равно сплошное вранье. — Она медленно выпустила дым изо рта. — Но тебе же выплатили аванс? Придется его вернуть?
— Сожгу и этот мост, когда придет время. — Он протянул ей руку. — Не изволите ли потанцевать?
Роузи наняла местную группу «Орфики»
{533}, известную парочкой среднепопулярных хитов («Не оглянись», «Все птицы и звери»); вопреки обычному раскладу, солистом у них был мужчина, эффектный и нарциссичный, а прочие музыканты — женщины. Они долго устанавливали аппаратуру на сцене Цитадели, настраивали множество странных инструментов (электролютня, сакбут
{534}, колесная лира
{535}) и наконец затянули свою «визитную карточку»:
Не оглянись,
Исчезнет город за спиной,
Не оглянись,
Иди вперед, скажи: за мной,
Туда, куда укажет тень; и, может, он пойдет с тобой.
Может, он сжег мосты, сжег мосты за собой,
Может, сжег корабли, чтобы пойти за тобой,
Но, может быть, и нет его за спиной,
Не знай, не смотри, не стой.
[Припев: Не оглянись — и т. д.]
От грохота и топота множества ног со стропил Цитадели посыпалась пыль; музыка разлеталась по дворам, бельведерам и башням, люди включались в танец, заразившись им, как то бывало в Средние века
{536}, и, смеясь, передавали его дальше. Ветер не колыхал знамена на башнях, но чем дольше люди танцевали, тем сильнее чувствовали, как их овевает нечто похожее на киношный ветер, шевелящий волосы и одежду тех персонажей, с которыми вот-вот случится что-то значительное, романтическое и судьбоносное: не так ветер, как неожиданная уверенность, не подкрепленная пониманием, — догадка, предположение, передающееся от человека к человеку «Орфиками», танцем или эффектно проходящей среди них Роузи Расмуссен: такое чувство, будто самое важное остается незамеченным и отброшенным, и никто не видит, чем на деле оно является; странное ощущение — разве не старались в тот вечер все гости стать именно теми, кем не являются?
Большинство из них просто заглушили это чувство танцами и выпивкой и не вспомнили о нем на другой день, но некоторые решили — надо что-то сделать, отыскать что-то, и, проснувшись, они, быть может, полезли на чердак и ничего не обнаружили там, кроме незнакомого далекого вида в высоких окошках или старых фотоальбомов — запечатленных жизней, прошедших в Дальних горах, — и листали страницы, смутно догадываясь, что там недостает людей или событий, словно их вытащили оттуда и сложили где-то еще, а пустоты заполнили какими-то другими, может быть, такими же старыми, в таких же горбатых автомобилях, на тех же свадебных вечеринках, на склоне горы Ранда: вуали развеваются на ветру, смущенно улыбаются те, кто давно уже умер, и держат сигареты между пальцами. Что же мне нужно было вспомнить, что предвидеть, что я позабыл, с чего начался путь, который привел меня сюда? Тем летом, когда Бони лежал при смерти, Роузи иногда ловила себя на мысли — хотя мыслью это не назовешь: какой-то неопределенный промельк в голове или в сердце, «пришло-ушло», не принимай всерьез, — тем не менее ей казалось, что маленький округ, давно ставший едва ли не вотчиной ее семейства, похож на сказочное сонное королевство, в котором люди спят не крепко, но беспокойно, безвольно ходят во сне и говорят что-то, не просыпаясь, а тем временем некая темная сила или шайка воров незаметно ходит между ними, снимает с них драгоценные украшения или обшаривает сейфы; все зачарованы, и она должна снять эти чары, если только сможет пробудиться сама. Взявшись за организацию того бала, она об этом не думала; не вспоминала и приветствуя гостей невнятным ревом микрофона, который подал ей солист «Орфиков»; а вспомнилось ей это, когда она шла сквозь толпу гостей, которых Алан уже успел представить, и с улыбкой помахивала им рукой; к некоторым подходила и шептала на ухо, пытаясь перекричать грохот «Орфиков»: «Послушайте, можно, я как-нибудь к вам заеду? Хотелось бы поговорить. Я хотела бы кое-что у вас спросить, может, давайте договоримся о встрече? Не могли бы вы мне помочь, это касается всех, кто живет в округе, можно будет с вами побеседовать?» Они кивали, приложив ладонь к уху, и придерживали ее за локоть — то ли хотели спросить что, то ли еще что услышать.
А она думала, расхаживая среди них: вот была бы здесь Сэм. Вот была бы. Она просила Майка, но, едва услышав слово «маскарад», он отказал, и она не стала упрашивать. Роузи замерла в одиночестве посреди людного дворика. Несколько молодых мамаш — кое-кого она знала — бегали за детьми или кормили их, и Роузи вспомнила, как ей бывало одиноко, когда она глядела на таких женщин еще до рождения дочери. Она повернулась к детям спиной и маской и пошла наугад, вслепую, задом наперед. Вскинула руку в хозяйственной перчатке из розовой резины (последний штрих) и помахала ею, ожидая услышать смех, но вместо этого тишина словно сгустилась, и Роузи обернулась. Из толпы вышла Сэм. Взрослые и дети расступались перед ней, хотя Сэм их словно не замечала; на ней была старая белая ночнушка с каким-то жутким пятном, она будто бы спала на ходу, и ноги ее были босы. Роузи поняла, что потеряла свою дочь: все, что она делала, было ради нее, но все же Сэм в своих страданиях никогда не принадлежала ей вполне — или так стало теперь, отныне и навеки.
