Пирсу хотелось такую же изрядную порцию выпивки, как у этого типа, который, кажется, к ней и не притронулся.
— Просто я надеюсь, — сказал тот, — что мы все не будем здесь торчать вечно, не в силах двинуться ни вверх, ни вниз.
У Пирса сжалось сердце.
— Да не волнуйтесь, — сказал он. — Ни одна вечеринка не длится так долго.
— Послушай-ка, — произнес тот. Из речи его исчезли страдальческие нотки: очевидно, та интонация принадлежала маске, а тут он заговорил собственным голосом, более резким, со злой иронией. — А вот это уже от тебя будет зависеть. Уж не знаю, как именно. Но сделай что-нибудь. Если ты не внесешь свою лепту, я что, значит, трудился напрасно? О твоих муках я и не говорю.
— Я… — запнулся Пирс. — Я должен был принести кофе. — И он встал, почувствовав вдруг, словно в кошмаре, что слишком промедлил и время упущено. — Мне пора бежать.
— А тебе придется! — крикнул ему вслед мужчина. — Ты уж извини.
По голосу Пирс понял, что тот снял маску, но никакие силы не заставили бы его обернуться и поглядеть, кто под ней скрывается.
Тем временем «Орфики» установили терменвокс
{542}, черную коробочку, увенчанную тонкой антенной; женщины из ансамбля стали играть, аккуратно помавая перед ней руками вверх-вниз на несколько дюймов, словно поглаживали невидимый фаллос, исторгая из его обладателя жуткие стоны блаженства и муки. Ночь кружит и кружит под эту музыку и ускользает от рук незнакомцев, что могут ее лишь коснуться, но вот красный ДЬЯВОЛ шепчет ей что-то на ухо, и она смеется в ответ.
— Попалась, — говорит он.
— Привет, Мэл, — отвечает она. — Я так и знала, что это ты. — Давай-ка заберемся на стены, — предлагает он, — и поглядим оттуда вниз: высоко ли
{543}. — Да нет, — говорит она. — Знаю я эту хитрость, Мэл.
— Я куплю тебе выпить, — говорит он. — Что будешь?
— Тебе такого не достать, — отвечает она, и ее безустанные ноги отрываются от булыжника мостовой.
— Да ладно, — говорит он. — Тряхнем стариной.
— Тебе за мной не угнаться, — отвечает она.
— Позже, — говорит он, — потом. — И она вырывается от него и от всех, и кружится, кружится одна.
Солист с волнистыми светлыми волосами поет:
Мы будем жить, Лесбия,
{544}
Будем любить.
Так пусть орут старики холодные, пусть.
Поцелуй меня раз, Лесбия,
Поцелуй десять раз,
Теперь возведи в квадрат и еще умножь.
Все целуй, Лесбия,
Не переставай считать,
Пока за тысячу не перейдет и в бесконечность.
Пусть солнце не садится, Лесбия,
Заставь его встать обратно.
Ведь когда закатится наше солнце, останется одна
беспредельная ночь.
— Vivamus, mea Lesbia, at que amemus, — бормотал Пирс изнутри ослиной головы. — Так будем жить и любить. Мы можем, мы могли бы.
— Это по-каковски? — спросила Вэл, с которой он, оказывается, степенно вальсировал под музыку «Орфиков». Куда опять делась Роз?
— Латынь, — сказал он. — Катулл. Это его они поют, уж не спрашивай почему.
— Но поют-то по-английски.
— Nox est perpetua una dormienda, — сказал Пирс. — Сон одной бесконечной ночи. Уна нокс перпетуа.
Вэл вдруг резко остановилась. Пирс понял, что произнес какое-то имя, знакомое ей, а может быть, и ему, — только никак не вспомнить, кто же это.
— Уна Ноккс, — повторила Вэл. — Господи боже мой. — Она оцепенело схватилась за голову и отвернулась от людской толчеи. В небо с тревожным шипением взвился последний огонь фейерверка и лениво лопнул. — Тогда… О господи, так это была просто шутка. Ее не существует.
— Ее? Кого не существует? — спросил вдогонку Пирс.
— Роузи! Роузи! — закричала Вэл, углядев впереди ее лицо или затылок.
К Вэл обернулись, но это оказался какой-то старик — настоящий, не маскарадный, — который пришел просто как есть. Вэл продолжала озираться. А Пирс припомнил, кто такая Уна Ноккс: та, кому Бони Расмуссен завещал все свое имущество.
Что ж, она вполне реальна, даже более чем реальна: Уна П. Ноккс, великая утра неотвратимого конца, третья из великой троицы, всеобщая мать и наследница. Роузи Расмуссен часто говорила ему: Бони отказывался признавать, что он, как и все, осужден на эту бесконечную ночь. Он верил, надеялся, что Крафт или хотя бы Пирс, может быть, найдет для него то, что еще никто не находил. Бони все понимал, но все равно противился неизбежности; сопротивление, конечно, было тщетным — но он и это знал. Значит, шуточка, отпущенная ей прямо в лицо: все оставляю тебе.
Пирс поднял взгляд. На бастионах появилась Ночь собственной персоной, вся в соболях. Роз Райдер шла к нему, грациозно покачиваясь, как детский волчок на излете.
— Ну вот, — сказала она. — Ты позволил мне загулять допоздна. Я так и знала.
— Да нет, — сказал Пирс. — Сейчас пойдем. И так все уже кончилось.
Нет, Бони Расмуссен чтил Смерть; это Рэй Медонос, а с ним Майк Мучо и все прочие, во главе с доктором Ретлоу О. Уолтером, — вот кто отрицал ее. «Смерть, где твое жало». Роз Райдер пришла в костюме Ночи, потому что ею не являлась. Роз от нее бежала, сказал Бо, но бежала не туда, бежала прямо в лапы иных сил, а ведь силы все одни и те же, сверху донизу и до конца; и теперь, решил Пирс, она увязла еще глубже, чем раньше, и он не знал, как достучаться до нее, да если бы и знал, то вряд ли осмелился.
— Так скажи, — спросил он, подсаживая ее на пароходик. — Сколько ты жила в Нью-Йорке?
— А, недолго. Несколько месяцев.
— А когда была там, — продолжал Пирс, — чем ты занималась? С кем общалась, что делала?
— Не помню.
— А когда это было? Я ведь тоже там жил. Это когда ты сбежала от Уэсли?
— От кого?
— Уэсли. Уэс. Твой бывший муж. Тот, который.
— Этот? — Она удивленно распахнула глаза, не отпуская его руку. — Ну, сам скажи. — Она засмеялась. — Это же ты его придумал.
Не явилась ли под конец вечеринки сама Уна Нокс — лично, а не маской самозванки? Разве ее не приглашали и не ждали? Не она ли сходила теперь с парохода — огромная, в черном одеянии, поглотившем свет; голова ее из цельной белой кости, даже не черепа — уж всяко не человеческого, — но отбеленной солнцем кости, с которой опала плоть (любой из землерожденных понял бы это); а черные дыры не могли служить пристанищем глазам.
Время очень позднее, гуляки уже избавились от своих нарядов, от того, что стесняло или хуже всего держалось; едут в основном с острова, а не на остров. Ансамбль собирается уходить и исчезает, как раз когда новый персонаж появляется в дверях. Все оборачиваются, прерывая беседы, по мере того, как страшная фигура движется меж гостей, отвечая лишь взглядом на возгласы одобрения немногих смельчаков. В глубине зала на сцене стоит Роузи и смотрит на эту темную особу, последнего припоздавшего гостя, важного и долгожданного. Следом, вызывая почти такой же страх и интерес, появляется длинный и тощий призрак в овчине, его длинные белые волосы развеваются в потоках воздуха из обогревателей, а глаза так светлы, что, должно быть, слепы, но нет, он озирается по сторонам и словно улыбается. Костлявое черное чучело останавливается перед Роузи и протягивает ей большую руку — обычную, человеческую. На тыльной стороне ладони татуировка — такая старая, что она плохо различима, но Роузи узнает ее мгновенно: синяя рыбка. Ладонь раскрывается: на ней лежит большой страшный зуб, собачий, нет, волчий.
