Ты, наверное, забросаешь меня вопросами — взаправду ли Уна двигалась и говорила во сне по команде Доктора или только играла Роль — откуда и как обучилась искусству предсказаний — где нашел ее Доктор и как похитил; ответов у меня до сих пор нет, поскольку мы устремились с наивозможной быстротой, стараясь не привлекать ненужного внимания, к докам в Уоппинге, где у меня были Сообщники, подготовившие наше бегство и снабдившие нас всем необходимым для путешествия в один конец. Все это — бегство с незнакомцем, предстоящее морское Плавание, разлуку с привычным окружением, отмену посулов препроводить ее в родные стены — Уна переносила с хладнокровием подлинной авантюристки и с достоинством королевы фей. Когда я напомнил ей о своем обещании доставить ее Родственницам, она этот план отвергла — по ее словам, меньше всего на свете она желала бы вновь оказаться под их опекой — мы, магометане, должны держаться вместе, добавила она.
Итак, Уна спит сейчас здесь, в койке над лоном Темзы, — все ее наследство (на сегодняшний день) хранится в кожаной Сумке у меня под ногами — в услужении у нас Медведь и Няня, которую я счел нужным нанять, однако — если Уна сочтет это излишеством, мы отправим ее на берег в Гринвиче в лоцманской шлюпке. Что до меня, «свое я отслужил» — надо обучиться другой службе, годной в краях, куда я направляюсь. Я не в силах дать миру Свободу, не в силах вызволить Народ из рабства — все эти амбиции я отринул и притязания на них передаю тебе — вот все, что могу тебе завещать. Но не страшись — мы теперь Друзья, и зла ниоткуда не жди.
Где нас искать, если вдруг тебе это вздумается? В бытность мою Моряком доводилось мне толковать с уроженцами разных стран: я знавал одного рулевого — немца, который, если не бывал под воздействием Drink
[74]
, слыл неплохим raconteur
[75]
; вот я и усвоил из его родного языка два-три словечка: особенно мне нравилось, что он именовал острова Вест-Индии, куда мы шли, словом Abendland, сиречь «Вечерняя Земля» — страна, где на исходе дня садится солнце, — однако никакой поэтической стрункой он не обладал, а попросту подразумевал сторону света, которую мы называем Западом, позабыв о начальном значении слова. Итак, мы изберем путь к Вечерней Земле — последние обломки нашего рода: моя персона — поседевший Медведь (тебе, быть может, неизвестно, однако бурый медведь тоже седеет, как и его Вожатый) — и она, дочь Калеки и Сумасшедшей, однако настоящая Сэйн — здравая умом и телом, что золотой доллар. Вот ее-то я сумел освободить и предоставить ей Независимость (что бы это слово ни означало): самоуправление — неотъемлемая часть Свободы, а как девочка управляет собой, я уже имел случай убедиться. Уна — наследница Сэйнов, единственная — другой не появится никогда, — правда, в стране, где ей предстоит жить, знатное происхождение не будет означать ровно ничего ни для нее, ни для ее Потомков — если они родятся, — но я заверю ее, что будут, коль скоро ей заблагорассудится. Однако я уже теперь знаю, что мой выбор, за нее сделанный, и путь, мною указанный, не станут для нее законом, что бы я ни думал, — и этот завет тоже входит в наследие Сэйнов, не так ли? Причем он, в отличие от Титула, может перейти и к позднейшим поколениям — да принесет он им благо.
Сначала мы прибудем в Чарльстонскую бухту, а потом куда? Жаль, что не смогу увидеть генерала Вашингтона, опочившего ныне с подлинными героями человечества. «Вашингтон был убит на дуэли с Верком», услышал я как-то в одном из венецианских conversazione — и не мог взять в толк, что за бред такой пересказывают, — но потом вспомнил Бэрра, который убил Гамильтона, а не человека более великого, — неважно — ведь и сам я не имею понятия об этих громадных просторах и наслаждаюсь своим неведением, поскольку порвал с миром, который слишком мне известен. Быть может, мы направимся вниз по Миссисипи, как лорд Эдвард Фицджеральд — единственный подлинный герой, которого я знаю, — или, подобно ему, двинемся еще дальше: мимо Мексиканского залива к Дарьенскому перешейку, в Бразилию, на Ориноко — не знаю куда.
Итак, прощай. Я не настолько безрассуден, чтобы принимать Америку за Лекаря или Священника, — знаю, что не все недуги там излечатся и не все грехи будут отпущены. И все же сегодня утром я чувствую себя так, будто ночь напролет боролся с врагом и, очнувшись наконец, увидел, что руки мои свободны. — ЭНГУС.
Это было все. Али прочитал послание, стоя на большом каменном мосту через реку *** в старинном городе *** — столице ***, — затем порвал его, швырнул в воду и, задумчиво подперев ладонью подбородок, проводил взглядом обрывки, которые некоторое время продержались на поверхности и потом затонули. Как видите, я не называю места, где это произошло: возможно, что Повесть о приключениях Али увидит свет довольно скоро, а посему обнародование подробностей подвергнет моего Героя опасности — он поглощен данной ему задачей, — если поначалу она представлялась ему разрушением, то теперь он думает иначе: он надеется (пока только надеется), что с его помощью Люциферы однажды освободят Прометея — их древнего предтечу — Брата их непоминаемого Тезки с раздвоенным копытом — и явят миру новый Промысел, пусть даже на это понадобится сотня лет. Не он, так Уна — а быть может, ее дитя, дитя моего ребенка, — взглянет на этот мир. Такова моя надежда — распахни мне сердце, и ты увидишь ее начертанной там: единственное несуетное желание, которое там сохраняется.
Однако я перечеркнул эти несуразные строки — или вскорости перечеркну непременно, — означив тем самым, что они в мою повесть не входят и не должны иметь дела с типографской краской. Впрочем, в равной степени несуразно предполагать, что и все прочие страницы этой повести — об Энгусе и Али, об Иман и Сюзанне, Катарине и Уне — будут когда-либо напечатаны и попадутся на глаза читателям. Что бы там Поэты ни говорили о «веских словах», которые переживут «мрамор царственных могил», — это всего-навсего бумага, у которой есть враги — море, огонь, случайности, злой умысел и уж не знаю что еще. Мои листы могут затеряться — или же уцелеть только для того, чтобы бакалейщик завернул в них свой товар: читали же мы, как в рукописную страницу Ричардсоновой «Памелы» завернули ломоть Бекона цыганке, которую впоследствии изобличили как убийцу. Что ж — довольно и этого — всем нашим стараниям Соломон не сулит иной судьбы. И все же, коль скоро этим листам суждено именно такое предназначение, прошу тебя, любезный Бакалейщик, не используй их для жирного бекона — заверни в них румяное яблоко Евы, или золотую сливу, или любой другой сочный плод — и вручи его какой-нибудь юной Деве!
Примечания к последней главе
1. Месмер, Пюисегюр, Комб, Шпурцгейм: Случайный набор имен вполне отвечает образу шарлатана-Доктора. Антон Месмер заложил основы ныне отвергнутой теории Животного Магнетизма; Арман Пюисегюр являлся его последователем; Джордж Комб — современный приверженец френологии; Иоганн Каспер Шпурцгейм — врач-френолог, осматривавший моего отца (см. выше — не помню, в какой Главе, а искать сейчас не в состоянии).
2. Паровой Двигатель: По словам капитана Трелони, к лорду Б. в самом деле обращались однажды с просьбой вложить капитал в проект создания летающей машины с паровым двигателем, — но он отказался. Даже сейчас подобное сооружение не представляется возможным. Ребенком я как-то думала
