— Звучит слишком уж возвышенно. А ведь исконный страх перед ведьмами возник не на пустом месте…
Лана резко хлопнула ладонью по столу, обрывая меня. Потом встретила мой взгляд и первой опустила ресницы:
— Просто хочу, чтоб ты знал: мне место не только на костре…
— Я протянул ей руку. Она нежно погладила себя по щеке кончиками моих пальцев, целуя их.
— Я не дам тебя сжечь.
— Знаю. Ты любишь…
Слухи о моём мнимом богатстве тревожили большевистское правительство больше, чем вся моя Азиатская дивизия. Они считали нас остатками недобитых семёновцев, не понимая того, что люди других подразделений, приходя под мои знамёна, становились только моими, навсегда лишаясь прежней жизни, регалий, званий и даже воспоминаний прошлого. А золото…
Да, мои буряты действительно задержали целую телегу, гружённую золотыми слитками. Но неизвестно, было ли это золотым запасом Российской империи в Забайкалье или купеческим золотом китайских банкиров. В условиях войны важен лишь цвет жёлтого металла, его происхождение не имеет решающего значения.
— Приказываю перенести всё золото в мою палатку!
— Будет исполнено, барон…
Мои приближённые офицеры от генерала до сотника гадали, зачем оно мне там. Но наутро, когда трубили общий сбор и дивизия продолжила свой путь в глубь Халхи, золото исчезло. Моя палатка опустела ещё ночью.
— У кого какие вопросы, господа? Я лично, с немногими верными монголами закопал золото в лесу, разделив его на несколько частей. Где именно, знаю только я и они. Когда-нибудь эти деньги понадобятся нам, чтобы поднять на священную войну против китайцев и большевиков все народы.
— Но, барон…
— Повторяю, место сокрытия клада знаю я один.
— А можно ли положиться на ваших монголов?
— Они никому ничего не скажут. Уже не скажут…
За все годы нашего общения Лана никогда, даже в минуты самой неуправляемой страсти, не говорила, что любит меня. Я и не спрашивал. Кто я был для того, чтобы приставать к ней с такими вопросами?
— Никогда не бросайся высокими словами, слишком дорого потом приходится за них платить. Я тоже любила. И эта любовь заставила меня порвать с родителями, с семьёй, жить неизвестно где, а потом бежать от той же любви, когда она стала реальной опасностью для моей жизни. Такое бывает… Один очень сильный человек не захотел меня отпускать. Он был готов на всё. Если я не была с ним, то он находил наслаждение в том, что пользовался моей силой и платил мною по счетам…
— Как такое могло произойти?
— Тьма дарует мощь, но взамен забирает тебя всю. Ты уже никогда не принадлежишь себе, и если ей угодно напомнить тебе твоё место — она швыряет тебя в грязь. Не грязь в тебя, а тебя в грязь… Я заплатила за свою свободу деньгами и работой. Деньги достать легче. Но надо было сиять родовое проклятие с человека, у которого один за другим умирали все близкие. Это почти нереальный труд. Я бралась за такое лишь однажды, и потом меня саму едва откачали Старшие. Ведьме приходится переносить весь спектр чужих грехов на свои плечи, а потом сваливать с них, как спрессованный мусор…
— Бывают случаи, когда груз другого слишком велик для твоих плеч?
— Именно. Поэтому в нашем стане так часты самоубийства и психозы, что на них никто давно не обращает внимания. Каждый шабаш мы недосчитываемся кого-либо из учеников или самих посвященных. Я выжила. Я очень хотела жить. Хотя, наверное, свободы хотела ещё больше. Тебе не понять… Что ты рисуешь сейчас?
Её неожиданный вопрос поставил меня в тупик. Лана никогда не интересовалась моим художеством, как, впрочем, и большинство людей на этом свете. Кому какое дело до моих картин? Я рисовал маслом исключительно для себя, лучшее вывешивая на стенах, а в тех крайне редких случаях, когда какое-нибудь экзальтированное лицо интересовалось их стоимостью, называл абсолютно нереальную цену, лишь бы не расставаться со своими холстами. Последние эскизы хранились у меня в сотовом…
— Что это?
Жрица, — попробовал объяснить я, но она перебила:
— Я вижу лежащую обнажённую женщину. Одной рукой гладящую себя по бедру, а другой привлекающую странную греческую маску с ветвистыми оленьими рогами. Это Цернунос? Звероподобный бог древних…
— Да, — признался я. — А эта женщина ты. Просто эскиз, я ещё не знаю, как оно будет выглядеть в цвете.
Был человек, который называл меня Исидой. Он льстил, но был не так далёк от истины. В каких красках ты видишь меня?
— Трудно сказать заранее. Кобальт синий, жёлтый стронций, изумрудная зелень, может, ещё кадмий оранжевый.
— Но основной цвет жёлтый, тело должно сиять. А как видишь ты?
— Никак. Чёрно-белая. Я твой набросок. Подаришь его мне?
На самом деле ещё задолго до этого разговора я много раз пробовал рисовать её по памяти. Если линии тела получались ещё довольно узнаваемыми, то лицо я не мог ухватить никак. Она была очень фотогеничной, очень! Просто настолько живой, что каждый оттенок настроения рисовал передо мной совершенно другую девушку. Они не были похожи друг на друга, как сотни ромашек на лугу, но все они были всё теми же ромашками, как и сотни её образов, не нарушая цельности, оставались всё той же Ланой…
— Хватит думать обо мне. — Она вновь перевела разговор. — Давай о тебе. Пора.
— А что обо мне? Я в порядке…
— Фр-р! Посмотри на себя в зеркало — глаза красные, щёки ввалились, гаснешь, как свеча на ветру. Не отнимай руки. Думаешь, ты один можешь так читать? Это он всё так же беспокоит тебя…
— Ну… да.
— Видения становятся ярче? Помолчи, давай я сама попробую всё рассказать. Этот белый офицер, что приходит к тебе, давно не человек в общепринятом понятии этого слова. Он давно умер, но ни Свет, ни Тьма не приняли его душу. Ещё при жизни он стал демоном, ему начертали страшный путь, пролитая кровь не даёт ему переродиться…
— В смысле — он что, ищет во мне новое воплощение? — неуверенно предположил я.
Лицо Ланы оставалось серьёзным.
— Он играет с тобой. Новое тело ему не поможет, его просто не пустят в мир. Но какая-то часть его души, не до конца поглощённая демоном, взывает о сострадании…
— При чём здесь я?!
— Почему у меня спрашиваешь, ты его вызвал…
Я не понимал, чего они от меня добивались? Любви, всепрощения, милосердия?! Война кормится войною! И мои люди брали лишь то, что им необходимо для ведения боевых действий против китайцев или большевиков. Недовольные расстреливались. Это не было и не могло быть неоправданной жестокостью, ибо применялось ко всем без исключения.
Не проходило и дня, чтобы в моей Азиатской дивизии не был хоть кто-то наказан или казнён. Смерть — естественный атрибут войны, а наказание — единственная узда для порока. Строже всего у меня наказывалось неповиновение. Любая попытка мирного договора с врагом — повешение! Любой протест моим экспроприационным отрядам — расстрел! Любое самостоятельное военное действие против кого бы то ни было без моего личного разрешения — забивание палками до смерти!
