Я поднимаю голову и слушаю, открываю глаза и оглядываюсь вокруг, не приближается ли враг – огонь, газ, Крысолов, кошка, змея, ласка.
Тишина… Тишина – это передышка, покой, отдых, полусон.
Шепот ветра и приглушенный голос ночной птицы не мешают – наоборот, они связывают меня с этим креслом, с письменным столом, со шкафами, полными книг, которые я пожираю и перевариваю. Как долго ещё это будет продолжаться? Ведь я же знаю, что все кончится и тогда мне останется лишь во сне мечтать об этом чудесном месте – так же, как я мечтаю о норе под плитами портовой набережной, о домике в саду, где я подгрызал корни розовых кустов, о гнезде под высокой бетонной стеной, которая делила далекий город и однажды холодной ночью была разрушена до основания.
Крыса, ты так боишься потерять хоть какое-то из тех мгновений, что тебе ещё остались… Поэтому ты так часто сюда приходишь. И уходишь лишь затем, чтобы в подвале или на помойке наесться досыта и вернуться обратно.
Твоя крысиная семья ничего не знает об этом месте. Людей здесь мало, нет ни кошки, ни собаки, так что можно передвигаться совершенно свободно.
Все вокруг покрыто тонким пушистым осадком. Пыль падает с потолка, со стен, с крылышек летающих вокруг бабочек моли, с моей шерсти, проникает снаружи сквозь щели в окнах и дверях. Комната заперта, никто её не открывает и не проветривает, и пыль все оседает и оседает на открытых местах. Она растет, как мох или плесень – без корней и влаги. В углу прячутся охотящиеся на моль пауки. Темные пятна паутины оплели щель неплотно закрытого ящика письменного стола.
Я не хочу уходить отсюда, хочу остаться и жить только в этой серой комнате, звукоизолированной толстым ковром, занавесками и портьерами, где даже крики людей за окном кажутся всего лишь ничего не значащим эхом.
Я трогаю толстые золоченые переплеты, втягиваю в ноздри запах и пыль старых страниц, стараясь найти самое удобное для первого рывка зубами место. Торчащая закладка пахнет пальцами человека. Я трогаю её языком. Зубы разрывают тонкий слой и вырывают первый кусок бумаги. Теперь очередь за обложкой. Я начинаю с позолоченного угла толстого тома. Грызу, рву, раздираю, выплевываю. Вокруг растет куча бумажной массы. Я вгрызаюсь в книгу, отрываю углы отдельных страниц. Я боюсь, как бы скрежет моих зубов не услышали люди. Я знаю, что этот звук привлекает и людей, и кошек. Поэтому время от времени останавливаюсь и слушаю, не идет ли кто-нибудь.
На шторах колышутся тени ветвей. Слышен далекий шум ветра. Жуки-древоточцы точат древесину старых полок. Моль взлетает со свалявшегося ковра.
Кругом полно обрывков, клочков, крошек. Все эти книги – мои, они пахнут моей мочой и продолговатыми кучками, которые я оставляю за собой.
Я раздумываю, не спрыгнуть ли мне на пол и не отнести ли хоть несколько обрывков в нору. Игра теней и световых пятен на стеклах, занавесках и портьерах успокаивает и останавливает меня. Я остаюсь здесь дольше обычного, я по-настоящему счастлив.
Я застываю без движения, выплевываю мокрые от слюны клочки бумаги, поднимаю голову и наблюдаю за полетом золотистой моли на фоне темнеющего неба.
Я отправился по каналам к подземному озерку, в котором плавают личинки комаров и головастики. Меня заинтересовали доносящиеся сверху, с улицы, запахи базара. Надо мной рыночная площадь, где всегда есть рыба, сыр, зерно, мясо. Я быстро выскакиваю на площадь, хватаю кусок свиного сала, возвращаюсь и тут же на берегу съедаю его целиком. Мне сейчас требуется побольше жира, потому что от частого поедания бумаги бока мои ввалились, а шерсть потеряла блеск и вываливается клочьями. Тем же самым путем я возвращаюсь в нору, где меня встречают попискивания молодых крысят, которые явно готовятся пуститься в самостоятельные странствия.
Я не понимаю их возбуждения, торопливости и страха, ведь мне-то кажется, что вокруг ничего не меняется, что все остается таким же, каким было и раньше. И я тут же отправляюсь вдоль канализационных труб к шахте кухонного лифта и дальше, к коридору и библиотеке.
Я не замечаю перемен. Тот же самый вытертый половичок, те же самые темные доски пола, на которых я в любой момент могу притаиться и стать незаметным… Пролезаю в щель под знакомой дверью.
И мне тут же хочется повернуть обратно. Комната без занавесок и портьер, с широко распахнутыми окнами, без шкафов, полок, книг, дубового письменного стола и ковра пугает меня.
Я отползаю назад, под дверь, чтобы войти ещё раз. Может, все это сон, который сейчас кончится, и я снова смогу залезть на полку с любимыми книгами и порвать очередную обложку?
Но это не сон.
Меня обволакивает резкий запах стоящих посреди комнаты красок и растворителей. Слышу противный крик человека и чувствую, как сверху, со стремянки, на меня падает кисть, с которой капает краска. Она задевает мое бедро, не причинив никакого вреда, и я молниеносно бросаюсь в спасительную щель между дверью и полом. Я спасаюсь бегством, я бегу все дальше и дальше, до самой норы, в которой уже нет ни моей самки, ни моих крысят.
Я ложусь на подстилку из клочков бумаги и пытаюсь заснуть, переждать – в надежде, что меня разбудят щекочущие прикосновения и радостное подпрыгивание малышей. Но тут я чувствую резкий кошачий запах – вонь ненависти и ярости. Это уже не запах ленивого котенка, который вылеживается на креслах и перилах, – это пот жаждущего крови кота, который убивает не для того, чтобы есть, а из чистой потребности убивать.
Жернова крутятся, катятся, давят, мелют. Неосторожная крыса, упавшая между каменными валами, может спастись лишь высоким прыжком вверх, иначе её разотрет, сметет, расплющит, смешает с мучной пылью, которая лишь слегка потемнеет от крысиной крови. Раздробленные кости, мясо, шкура превратятся в крошки, в мелкие частицы, в пыль и исчезнут в заглатывающем муку мешке.
Вот как раз молодая любопытная крыса забралась на доску, чтобы оттуда понаблюдать за движениями ворочающих жернова зубчатых колес. Ее напугали птицы – их крикливая стая тучей опустилась на крышу, – и она упала прямо под вал. Короткий писк, и поток крови хлынул изо рта, глаз, ушей. Осталось лишь пурпурно-серое пятно, которое с каждым оборотом становилось все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно…
Я затрясся от страха. Смерть, которую видишь своими глазами, всегда заставляет бояться за собственную жизнь. В такой момент всегда кажется, что это твоя жизнь раздавлена, перемолота, стерта – так, что от неё не осталось и следа.
Шерсть встала дыбом на спине, зубы скрипят, и я боюсь вылезти из своего укрытия, потому что ведь и меня тоже могут напугать садящиеся или взлетающие птицы.
Здешних крыс такая смерть не пугает. Они привыкли, что некоторые из них гибнут, раздавленные каменными жерновами. Они родились здесь и здесь живут всю свою жизнь – до самого конца.
Однообразное питание мукой и живущими в ней насекомыми вызывает тошноту. Толстые белые черви извиваются в лапках, когда тащишь их в рот.
