— Ты начала рождаться. Ты знаешь о рождении. Но пока ты не поедешь в Израиль… Вот где ты родишься, там, в пустыне Мертвого моря. Вот где начинается духовная жизнь человека, на горе Синай, вместе с Моисеем. Произнося «Ихиех»… Теофания.
[94]
Величайший момент в истории человечества.
— Я едва не согласилась поехать.
— Тогда поехали. — Он протянул руку.
— Я боюсь, — просто сказала я.
— В этом-то и проблема. Это наследие прошлого: смерть Джеффа и смерть Кирстен. Вот что с тобой происходит, происходит постоянно: ты боишься жить.
— «И псу живому лучше…»
— Но ты не живешь по-настоящему. Ты все еще не родилась. Именно это Иисус и подразумевал под Вторым Рождением, Рождением в Духе или из Духа, Рождением Свыше. Вот что лежит в пустыне. Вот что я найду.
— Найди это. Но найди без меня.
— «А потерявший душу свою…»
[95]
— Не цитируй мне Библию. Я уже наслушалась достаточно цитат, и своих, и чужих. Ладно?
Тим протянул руку, и мы торжественно, не произнося ни слова, обменялись рукопожатием. Он едва заметно улыбнулся. Потом выпустил мою руку и посмотрел на свои карманные золотые часы:
— Я отвезу тебя домой. У меня еще одна встреча этим вечером. Пойми. Ты ведь знаешь меня.
— Да. Все в порядке, Тим. Ты великий стратег. Я наблюдала за тобой, когда ты знакомился с Кирстен. Ты говорил все это, чтобы спровоцировать меня, здесь, этим вечером. — И ты почти убедил меня, добавила я про себя. Еще несколько минут — и я бы сдалась. Если бы ты продолжил еще чуть-чуть.
— Я занимаюсь спасением душ, — загадочно изрек Тим. Я не могла понять, сказал ли он это с иронией, или же серьезно. Просто не могла понять. — Твоя душа заслуживает спасения, — заявил он, поднимаясь. — Мне жаль торопить тебя, но нам действительно пора ехать.
Ты всегда спешишь, подумала я, тоже вставая. Вслух я сказала:
— Ужин был чудесен.
— Правда? Я и не заметил. Очевидно, я слишком занят мыслями. Мне нужно столько закончить перед отлетом в Израиль. Теперь, когда у меня нет Кирстен, чтобы устраивать все для меня… Она так хорошо работала.
— Найдешь кого-нибудь.
— Я думал, что нашел тебя. Рыбак, сегодня вечером. Я ловил тебя, но не поймал.
— В другой раз, быть может.
— Нет, — ответил Тим, — другого раза не будет.
Он не объяснил. Он и не должен был, я знала, что это так, по той или иной причине: я чувствовала это. Тим был прав.
Когда он вылетел в Израиль, Эн-Би-Си упомянули об этом вкратце, как они сообщают о перелете птиц, миграции слишком обычной, чтобы быть важной, но все же как о чем-то таком, о чем зрителям все-таки следует сообщить в качестве (как это казалось) напоминания, что епископ епископальной церкви Тимоти Арчер все еще существует, все еще занят и все еще активен в делах мира. А после мы, американская общественность, ничего не слышали на протяжении недели или около того.
Я получила от него открытку, но она пришла уже после полного освещения в новостях сенсационной истории о найденном брошенном «датсуне» епископа Арчера, слетевшем задней частью с узкой, изрытой колеями извилистой дороги и наскочившем на выступ скалы, с картой, купленной на заправочной станции, на правом переднем сиденье, где он ее и оставил.
Правительство Израиля делало все возможное и без промедления, они задействовали войска и… черт. Они использовали все, что могли, но репортеры знали, что Тим Арчер уже умер в пустыне Мертвого моря, потому что там нельзя выжить, карабкаясь по скалам и ущельям. Нельзя выжить, и они действительно в конечном счете нашли его тело, и оно выглядело, по словам одного из корреспондентов на месте событий, словно он преклонил колени в молитве. Но на самом деле Тим сорвался со склона скалы, с высокого склона. А я приехала, как обычно, в свой магазин, открыла его для торговли, положила деньги в кассу, и на этот раз я не плакала.
Почему он не нанял профессионального водителя? — задавались вопросом репортеры. Почему он отважился отправиться в пустыню один, с картой с заправочной станции и двумя бутылками газировки… Я знала ответ. Потому что он спешил. Несомненно, поиски профессионального водителя отнимали, на его взгляд, слишком много времени.
Он не мог ждать. Как и со мной в китайском ресторане тем вечером. Тим должен был двигаться, он не мог оставаться на одном месте. Он был занятым человеком, и он помчался, бросился в пустыню на четырехцилиндровом автомобильчике, на котором и на калифорнийских-то автострадах ездить небезопасно, как объяснял Билл Лундборг. Эти малолитражки ненадежны.
Из всех них я любила его больше всего. Я поняла это, когда услышала новости, поняла это по-другому, нежели понимала прежде. Прежде это было чувство, эмоция. Но когда я осознала, что он мертв, это осознание превратило меня в больную, которая еле передвигалась, которую крутило, но которая поехала на работу, наполнила кассу, отвечала на звонки и спрашивала покупателей, может ли она им чем помочь. Я была больна не так, как болеют люди или как болеют животные. Я заболела как машина. Я по-прежнему двигалась, но моя душа умерла, моя душа, которая, как сказал Тим, так полностью и не родилась. Та душа, что еще не родилась, но родилась уже немного и желавшая родиться больше, родиться полностью, — та душа умерла, а мое тело механически продолжало двигаться.
Душа, что я потеряла в ту неделю, так никогда и не вернулась. Я машина и сейчас, годы спустя. Это машина услышала новости о смерти Джона Леннона, это машина горевала, размышляла и поехала в Сосалито на семинар Эдгара Бэрфута, потому что именно так машина и поступает — это манера машины встречать ужасное. Машина уже не знает ничего лучше, она просто перемалывает и, может, шумит. Вот все, что она может делать. Большего от машины ожидать нельзя. Это все, что она может предложить. Вот почему мы говорим о ней как о машине. Она понимает, умом, но нет понимания в ее сердце, ибо сердце ее механическое, спроектированное работать как насос.
И так оно все и качает, и так машина все и тащится да катится, знает, но все-таки не знает. И следует своей рутине. Она влачит то, что принимает за жизнь: придерживается своего распорядка и соблюдает законы. Она не превышает на своем автомобиле допустимую скорость на мосту Ричардсона, она говорит сама себе: «Мне никогда не нравились «Битлз»». «Я считала их скучными». «Джефф приносил домой их альбом «Резиновая душа», и если я слышу…» Она повторяет себе самой то, что когда-то думала и слышала, — симуляция жизни. Когда-то у нее была жизнь, теперь же она ее утратила. Теперь жизнь ушла. Она знает то, что она не знает, как в книгах по философии говорится об озадаченном философе. Я забыла, о каком. Наверное, о Локке. «И Локк верит в то, что он не знает». Это произвело на меня впечатление, подобная фраза. Такое я ищу, меня привлекают искусные фразы, которые должны рассматриваться как добротный английский прозаичный стиль.
