– Поди к черту, – посоветовал Анж.
Санжаров умолк и скучным взглядом осмотрел стены с афишами.
– Не знаю почему, но я не жажду твоей смерти, – вновь заговорил офицер. – Кстати, вот бумаги на развод и мой отказ от дома. Жаль, что приходится общаться с тобой. Мне больше хотелось бы увидеть Свету. А так извини – служба.
Дежан вздрогнул. Да, этот человек имел право называть ее по имени. Как муж обращался к ней в минуты нежности?..
Нет, не думать… Снова болят глаза. Рукоять лупы стала влажной и скользкой. Всё равно, что говорит этот человек. Он больше не имеет прав на Светлану.
Так, теперь четче обозначить линию губ… черт, размазалось… вытереть перо, подобрать им лишнее… Еще мазок… Проклятый звон в голове – опять его штучки…
Нет, это бьют часы!
– Ты хорошо выспался, художник? Готов умереть свежим и отдохнувшим? Тогда протяни руку сам: сейчас будет двенадцатый удар!
Звон замолк. Маятник замер на половине пути.
Анж обернулся.
– Ты мне должен еще полминуты! – с вызовом бросил он. – Мне помешала твоя болтовня.
– Прости, не могу. Жаль. Ты не справился. Мог бы не обращать внимания на посторонние звуки. Этим настоящий художник отличается от маляра. Протяни руку.
– Нет. Я вышвырну тебя!..
– Думаешь, всё так просто решится? – с восхищением протянул Санжаров и достал из стальной коробочки шприц. – Даже если бы я не был защищен от подобных выходок, то и тогда тебе не удалось бы справиться с боевым офицером. Будь благоразумен.
* * *
…Последний мазок!..
* * *
Тело Анжа налилось свинцом. Руки опустились и повисли плетьми. Лишь онемевшие пальцы каким-то чудом еще держали перо.
– Ты… убийца… – прохрипел художник.
– Я исполняю клятву, – холодно ответил офицер, выпуская из иглы тонкую струйку бесцветной жидкости. – Ты бездарность. Ты не любил Светлану. Я с удовольствием говорю о тебе, как о покойнике.
Он потянулся к плечу художника…
* * *
Дежан скорее ощутил, чем увидел, как внезапно замер Санжаров. Игла остановилась в опасной близости от плеча. Зато художник почувствовал невероятную легкость во всем теле. И еще почудилось какое-то движение там, где его никак не могло быть.
Из руки Светланы медленно выпадала маска. Она пересекла картину сверху вниз и, ударившись о нарисованные перила, бесшумно разлетелась на сотни осколков.
Холст задрожал, запульсировал и вспыхнул серебристыми искрами.
Ради всего, что у нас отняли, ради непрожитых счастливых минут, ради моей любви к тебе!
Я успел!..
* * *
Санжаров очнулся, с недоумением тряхнул головой. Игла хищно дернулась в сторону Анжа.
* * *
…Холст натянулся парусом и с треском разорвался посередине. Женская рука проникла из отверстия, смуглая ладонь стиснула запястье взвывшего от боли Санжарова.
С холста покатились капли воды. Вновь зашелестели незримые крылья, и тревожный звук оборвался…
* * *
А над крышами спящего Парижа запела флейта.
* * *
При звуках мелодии странные парни и девушки ложились прямо на мостовую, в снег, широко раскинув руки и обратив сияющие от радости лица к темным небесам.
* * *
На улице появился очень серьезный маленький мальчик в рубашечке-матроске, берете с помпоном и коротких брюках. В левой руке, пальцы которой были унизаны массивными золотыми перстнями, ребенок держал огромную трость с навершием в виде головы пуделя. Прихрамывая, он поравнялся с толпой, указал на лежавших и произнес по-мужски низким голосом:
– Чему удивляетесь? Многие из них тоже впервые услышали Его голос.
Он обращался ко всем, но Моди, Пикассо, Маранберу, Сутину казалось, что к каждому из них. И сразу поняли, о Ком говорит странный малыш.
Ребенок подошел к ближайшему фонарю и ударил по нему тростью. Фонарь ослепительно вспыхнул.
– Сегодня праздник, а значит, должен быть фейерверк, – пояснил мальчик. – Впрочем, забудьте о том, что видели. Это вам ни к чему.
И неторопливо зашагал прочь.
* * *
Флейта продолжает петь, поражая неземной чистотой звука, радостью кружевной мелодии. И песня ее, что прекраснее хрустального многоголосья горних хоров, несется над вокзалами и авеню, над бульварами и площадями, над парками и мостами, звенит в витражах Сакре-Кёр и Нотр-Дам. Ее отголоски слышны в Берлине и Квебеке, в Петрограде и Стамбуле, в Риме и Белграде, в Вене и Праге. Тысячи ангелов по всей Земле позабыли о вражде. Они ложатся в песок и снег, на траву и камень. С улыбками и слезами глядят в небеса.
А люди…
Люди слушают и забывают.
* * *
Холст исчез, подрамник обратился дверью в бездонное небо. Преодолевая зыбкую грань меж невероятным и привычным, на пол комнаты изящной ножкой ступила та самая, однажды спасшая жизнь некому отчаявшемуся художнику.
– Я верила в тебя, – раздался звонкий голос. – Ты еще не забыл? Нас ждут голуби венецианских площадей…
Комната наполнилась счастливым смехом. Так радоваться могут лишь по-настоящему хорошие люди.
* * *
…Где-то высоко-высоко, на дороге меж облаками, молчаливый всадник опустил огненный меч и, покинув седло, повел коня в поводу.
Было Рождество, год 1914…
ПРОЛОГ
Париж. Вне времени
Это город легенд. Большинство историй позабудется. Уйдут в прошлое очевидцы. Исчезнут вещи – доказательства правдивости легенд. Например, жутковатая бронзовая голова, которую в сороковом году расстреляют из винтовок пьяные шутники-нацисты. Ее искореженные пулями остатки когда-нибудь найдут мальчишки, эти бесстрашные исследователи пыльных чердаков и заброшенных подвалов.
Мы быстро перестаем верить в чудеса. Но не все герои нашей истории заживут обычной жизнью.
По крайней мере, двоим из них это не грозит. Странные события, которые произошли с ними, оказались прологом сказочной любви – той самой, которую лишь на время прерывает смерть.
Кажется, их видели в Венеции. Этого достаточно, чтобы опустить занавес истории.
Однажды кому-нибудь на глаза попадется старая открытка.
Там нарисована ночь. Среди полевых трав пара лошадок тянет разрисованный фургон. На его брезентовых боках весело мерцают разноцветные фонарики. Фургоном управляет человечек в цилиндре. Рядом идет очень красивая рыжеволосая женщина с букетом полевых цветов. Если посмотреть на картинку внимательнее, может показаться, что колеса фургона движутся, а женщина прикрывает ярко-синие глаза и покачивает головой в такт неслышной мелодии.
