– Доктор, вам известно ее имя?
– Нет, инспектор не называл.
– А не может быть, что это я сам…
– Вы появились на месте преступления позже, и ваша реакция на происшедшее не дала повода к подозрениям. В противном случае комиссар арестовал бы вас. Правда, на всякий случай он приставил к входу в здание двоих полицейских – для охраны свидетеля.
– Но я же не видел… как она погибла. Тогда я лежал без сознания на ступенях Сакре-Кёр…
– Вот как? На вас тоже напали?
– Нет, но… Кажется, поскользнулся на ступенях и ударился затылком. Как свидетель я вряд ли смогу помочь.
– Разбираться – дело полиции. Комиссар говорил, что вы жили с той девушкой и могли быть последним, кто видел ее перед смертью… Всё, всё, ни слова больше, вы слишком взволнованы. Отдохните, продолжим беседу завтра.
* * *
Анж не спал почти всю ночь. Он готовился к новой встрече с доктором, вспоминал последние события, которые, впрочем, всё так же казались ему бредом. Как рассказать о Кристелле Брошногроджич, ангеле смерти и вместе с тем дочери одного из гуситских вождей? Кто на самом деле Мим – демон сна, греческий бог или кучер кареты, обвешанной яркими фонариками? Как описать придуманный им, Дежаном, театр? Что такое Спектакль? Какие слова найти для рассказа о небесной битве?
Нет, довольно. Меня запрут в сумасшедший дом. Не всё ли равно, если Селены уже нет? Это лучший исход – забыться навсегда, провести остаток жизни в четырех стенах и больше ни с кем не общаться. Только покой. И не придется прятать глаз от Моди, папаши Фредэ, мадам Донадье, что-то бормотать в ответ на неудобные вопросы, чувствовать на себе полные унизительной жалости взгляды.
Возможно, его всё же кто-нибудь навестит, но потом о нем позабудут и наступит полный покой, блаженное уединение в отдельной палате-камере. Пожалуй, стоит завещать лечебнице свое состояние, чтобы купить одиночество до конца жизни. А после смерти он воссоединится с Селеной на небесах. Да-да, на небесах, ведь художник и акробатка не успели сотворить много зла. Прекрасная смерть, завидная участь.
Селена… Анж ужаснулся мысли, что когда-нибудь позабудет ее черты. И тут память, словно в насмешку, вдруг превратила только что четко виденное им родное лицо в расплывчатый овал. Дежан еще мог представить по отдельности ее губы, глаза… Нет, глаза вспоминались уже смутно. Вроде бы всё тот же зеленый оттенок, изящный рисунок ресниц, даже морщинки в уголках глаз… Но в памяти стерлась та особенная, колдовская искринка. Художник встревожился, начал мучительно вспоминать – еще раз, и еще. Образ неизменно ускользал.
Тогда Анж стал проклинать себя. Нет, он больше не художник, если не в силах вспомнить живой образ самого близкого и любимого человека! И значит, не должен находиться среди нормальных людей… Память – самый капризный и жестокий из всех врагов.
Он забылся в беспокойном сне. А под утро разум смилостивился над ним: Анж увидел Селену очень отчетливо и ярко, так, словно девушка стояла перед ним наяву, с печальной и понимающей улыбкой. Я должен нарисовать тебя, обрадовался он, нарисовать, чтобы больше никогда не забыть. Ты ушла и не оставила даже фотографической карточки. Но зато ты и я – мы! – остались на беглом наброске Модильяни. Этот листок может оказать неоценимую услугу…
* * *
На следующее утро доктор узнал много нового об ангелах. Он слушал внимательно и лишь изредка уточнял детали сопутствующими вопросами и замечаниями. Анж понимал, что ему не верят, но продолжал свой рассказ. Нужно было выговориться, излить душу постороннему человеку. Под конец, когда речь зашла о ночной битве керубов и серафимов, он разволновался, вскочил и начал жестикулировать. Доктор взял Анжа за плечи и с мягкой настойчивостью усадил на кровать.
– Знаете, мсье Дежан, я вам искренне завидую. Вы видели то, о чем простой смертный не может даже помыслить. Будь вы литератором, я присоветовал бы вам написать об этом, и первый предрек бы роману успех. Но художнику больше подойдут эстамп и краски. Пока выделю карандаш и блокнот. Это при условии, что в дальнейшем одна из ваших работ украсит мою коллекцию. Вы же знаете, в наше время модно собирать картины. Сейчас рисуют даже официанты бистро. Искусство противостоит войне и становится много острее, пронзительнее. Вот, к примеру, битва ангелов. Она куда более значительна, чем окопные будни. Нарисуете ее и станете знаменитым.
– Мне не нужна слава! – с горечью воскликнул Анж. – Я хочу рисовать Селену!
– Конечно, мсье Дежан. Меня волнует ваш утомленный вид. Вы плохо спали? А давали ли вам сегодня лекарство? Следует выговорить нерадивой сестре… – Доктор вынул из кармана продолговатую коробочку, в которой лежал обернутый ватой шприц. – Это новейшее лекарство. Оно сильнодействующее, одной инъекции будет достаточно, чтобы вернуть вам душевное равновесие. Вы не боитесь уколов?
– Нет, если лекарство поможет.
– В таком случае не шевелитесь… Постарайтесь унять дрожь, иначе я не попаду вам в вену… Вот так, замечательно. А теперь отдохните.
* * *
После укола Анж провалился в океан новых кошмаров, в иной мир, где сквозь зияющие разломы земной тверди неудержимо выплескивался ад, а над ним миллионы ангелов с перекошенными от ярости лицами рвали на части кричащее от боли небо. И где же, где в этой охваченной безумием вселенной оставалось место для людей, для Селены, для Анжа?!
Это наркотик. Меня обманули…
* * *
Он очнулся в поту, с сильнейшей головной болью, и не мог понять, за что наказан новым ужасом. Анж окончательно замкнулся, решив больше не разговаривать с доктором. Когда он был близок к истерике, появился Гастон Маранбер. Дежан обрадовался ему, как единственно близкому человеку в невыносимо чужом мире.
* * *
…Больничные будни остались позади. Вернувшись в дом на улице Лепик, художник принялся исступленно рисовать. Он забыл обо всем и обо всех, лишь иногда возвращался в реальность, чтобы попросить Маранбера о закупке новых карандашей, красок и чистых картонов. Свою работу Анж тщательно скрывал от посторонних, никому не позволяя заходить в спальню-мастерскую. Мадам Донадье поначалу угнетала его отчужденность, но вскоре вдова привыкла и решила не досаждать постояльцу.
Первые контурные наброски показали, что рука прекрасно слушается и линии четко ложатся на картон. Значит, его умение просто дремало в закоулках сознания, а ныне с новой силой вырвалось на свободу. Пусть образ Селены оставался в памяти неуловимым и размытым, но рука, словно обладая собственным разумом, с первого же раза безошибочно вывела знакомый контур лица, форму глаз, очертания носа, скул, губ, подбородка. Девушка на рисунке улыбалась, и пораженный Анж уже не мог припомнить, хотел ли изобразить ее улыбку с самого начала, или…
У рисунка была душа. Селена смотрела на художника, словно радуясь новой встрече. Прилив ни с чем не сравнимого вдохновения заставил Анжа взяться за акварель. Он сделал несколько пробных мазков на другом листке, потом вновь вернулся к портрету и придал глазам девушки тот самый неповторимый зеленый цвет. Взгляд получился живым. Дежан аккуратно смешал краски, идеально отобразил смуглый оттенок ее кожи и одновременно посетовал, что возможности акварели бедноваты.
