Когда же он осторожно приблизился, то обнаружил, что они вовсе никуда не шли и тем более не бежали, как ему вначале показалось, а вовсе стояли бок о бок на палубе совершенно неподвижно. Однако впечатление движения не было полным обманом зрения, потому что, приглядевшись, он заметил, что, хотя сами они и стояли на месте, как мачта и спасательные шлюпки за ними, вокруг них витало и металось нечто похожее на тень — лишь приблизительно повторявшее их очертания, но значительно большего размера. Оно то заслоняло их, то отстранялось. Сильнее всего это напоминало пляску клубов дыма вокруг темных статуй.
Насколько он мог сфокусировать взгляд на этих «тенях», отбрасываемых без какого бы то ни было света, те извивались и пульсировали над палубой в ритме… какого-то скачущего танца.
Как и в первый раз, когда он заметил их «огромность», О’Мэлли разглядел все это боковым зрением. Взглянув же прямо, он увидел лишь две неподвижно стоящие фигуры у парапета.
Так бывает: зайдешь в пустую комнату ночью и точно знаешь, что все вещи замерли за секунду до твоего появления. Твое прибытие положило конец их активной деятельности, и стоит выйти — она возобновится. Стулья, столы, шкафы, даже рисунок на обоях только что разлетелись по своим обычным местам, где с нетерпением дожидаются, пока ты наконец выйдешь за дверь со своей свечой.
На этот раз О’Мэлли со своей «свечой» застал не в комнате, а на палубе, только не вещи, а двоих людей. И эти скачки теней, этот танец эманаций, огромных, но грациозных, напомнил ему ветры, летящие без преград над холмами, или облака, величаво проплывающие через голубые танцзалы небес, повинуясь первозданным ритмам. Гигантские образы в его сознании были неясны, но величественны. Вновь ему вспомнились виденные через бинокль капитана фигуры. И теперь в его душе вздымалось то, что он называл «неукротимым желанием кинуться к ним», и даже больше — уверенность, что он по праву должен быть с ними с самого начала и танцевать вместе, отдавшись тому естественному, инстинктивному и ритмичному движению, которое он отчего-то позабыл.
Эмоция, видимо, одержала над ним верх, и он сделал шаг вперед, в горле уже зарождался призыв, и в следующую секунду он бы уже плясал вместе с новыми друзьями на палубе, но тут кто-то схватил его сзади за руку. Кто-то удержал его. А в ухо гортанно зашептали по-немецки.
Явно возбужденный, за ним на корточках сидел доктор Шталь, который теперь немного потянул его вперед.
— Осторожно, не упадите! — шепнул он: их каучуковые подошвы скользили по влажной палубе. — Отсюда мы все увидим, ведь так? Наконец увидим своими глазами!
Он продолжал что-то шептать дальше. Вспыхнувший было гнев О’Мэлли улегся. Нельзя было дать ему выход, не производя шума, а он больше всего на свете хотел сейчас — увидеть. Осталось лишь некое недоумение — интересно, как давно Шталь тут наблюдает?
Они спрятались за корпусом шлюпки. Контуры корабля поднимались и опускались на фоне звездного неба: мачты, рангоут, такелаж. Слабый свет исходил от нактоуза, где под стеклом находился компас. Штурвал за ним и бухты свернутых канатов тоже поднимались и опускались вместе с судном, виднеясь то на фоне звезд, то фосфоресцирующего за кормой пенного следа, словно кружево развернувшегося за пароходом. Но человеческие фигуры теперь ровным счетом ничего не делали, даже не ходили по палубе; и никакими особыми размерами не отличались. Отец с сыном спокойно стояли рядом, опираясь на поручни, невиновные ни в чем более предосудительном, нежели разглядывании морских просторов. Как мебель в пустой комнате — успели замереть!
Несколько минут доктор с ирландцем выжидали, не шевелясь, в полной тишине. Иных звуков, кроме глухого шума винтов и посвиста ветра от хода корабля в снастях, не доносилось. Все пассажиры находились на нижних палубах. Вдруг оттуда донесся взрыв музыки, видимо кто-то приоткрыл иллюминатор в кают-компании и так же быстро закрыл: мужской голос тенором выводил какую-то сентиментальную песенку под фортепьяно. На фоне моря и неба эти звуки вызвали почти физическую боль — словно шарманка в греческом храме, подумалось О’Мэлли.
В ту же секунду отец с сыном сдвинулись с места — казалось, звуки спугнули их — и медленно пошли по палубе дальше, в темноту, а доктор Шталь с такой силой сжал руку ирландца, что тот едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Но перед тем, как они двинулись, их высветил луч из открывшегося иллюминатора. Было совершенно явственно видно, что они стояли, перегнувшись через перила, сдвинув головы, подавшись плечами и туловищем вниз.
— Господи, глядите! — хрипло шепнул Шталь, когда они отошли. — Там третий!
Он показал рукой. Там, где только что стояли отец с сыном, действительно осталось что-то еще. Заслоненная прежде их корпусами, третья фигура теперь вырисовывалась яснее — очень крупная. Она задвигалась. Начала перелезать или каким-то иным образом преодолевать перила, нависнув наполовину над волнами. Двигалась она свободно, чуть раскачиваясь, вполне ловко — но очень большая.
— Теперь, скорее! — зашептал доктор возбужденно, переходя на английский. — На этот раз я уж точно узнаю!
Он рванулся было вперед с электрическим фонариком в руке, но яростно обернулся, когда почувствовал, что О’Мэлли крепко держит его. Последовала безобразная борьба, длившаяся целую минуту; в молодом человеке инстинктивно вспыхнуло желание защитить члена своего племени от обнаружения, а то и от поимки и уничтожения.
Попытки Шталя вырваться не увенчались успехом, поскольку более молодой противник явно превосходил его в силе, какими немецкими проклятиями он ни осыпал его; незажженный фонарик выпал из его руки и покатился по палубе, скользя от небольшой качки к левому борту. Но даже в пылу схватки глаза О’Мэлли ни на секунду не отрывались от того места, где он заметил то движение и фигуру, и когда светлый фальшборт качнулся вниз, контрастно выделившись на фоне темного моря, ирландцу показалось, что она быстро прыгнула в волны. Когда же корабль выправился, поручни были свободны.
Доктор Шталь поднял фонарик и склонился над какой-то отметиной на палубе, изучая широкую мокрую полосу в его луче. Чувство антагонизма между мужчинами было слишком сильно, не позволяя заговорить. О’Мэлли испытывал некоторую неловкость перед приятелем, однако не сомневался, что в другой раз поступил бы так же, ибо действовал инстинктивно. Теперь он до смерти будет противиться любому пристальному изучению, поскольку в круг изучаемых теперь попадал и он сам.
Наконец доктор поднял глаза. Они ярко сверкали в свете фонарика, но речь доктора была спокойна, словно он ставил диагноз:
— Слишком много воды, это усложняет задачу обнаружения следов. — Он осмотрелся, поводя по сторонам фонариком. Двоих, за которыми они следили, нигде не видно. Они были одни. — Оно постоянно находилось за поручнями и на палубу до конца не перебиралось. — Шталь снова наклонился над мокрой полосой: словно волна перехлестнула через борт и оставила пенный след. — Ничто не указывает на его точную природу. — В шепоте, которым он сказал последние слова, сквозила смесь досады и благоговения. Еще раз посветив фонариком во все стороны, он продолжил: — Оно пришло к ним из… э-э… моря, это можно сказать точно, да, именно так. Это, по крайней мере, установлено.
