XIII
Может так случиться, что тело Земли в одном из отношений уснет настолько крепко, что позволит ему в других отношениях пробудиться полнее, превзойдя обычные пределы, и вместе с тем не настолько глубоко, чтобы не пробудиться вовсе. Либо субъективно возникнет яркая вспышка, приносящая земному чувству впечатление с расстояния, обычно недостижимого до преодоления некоего порога. Тут начинаются чудеса ясновидения, предчувствий и предзнаменований в снах — сущие выдумки, если будущее тело и будущая жизнь есть выдумка, а если нет — то знаки одного и предсказание второй; но имеющее знаки существует, а обладающее предсказаниями придет.
Фехнер. Книжечка о жизни после смерти.
О’Мэлли лег на койку не раздеваясь, но сон бежал от его глаз. Он уже слышал, как роговые врата и врата слоновой кости
[70]
поворачиваются на своих петлях, но уголок увиденного за ними сада сделал саму мысль о сне теперь невозможной. Он вновь видел те облачные формы, бегущие с ветром наперегонки по длинным холмам, а то имя, которым их можно было бы назвать, неизъяснимо прекрасное, тоже стремилось по таинственным переходам его существа возникнуть, проявиться, но никак не давалось.
Может быть, он даже был рад, что откровение вышло неполным. Размеры открывающихся видений несколько пугали его, и теперь он лежал без сна, размышляя о том, что означает полная покорность руководству другой души, которой он доверился.
Предостережения Шталя давно рассеялись. Ему даже пришло в голову — не играл ли с ним Шталь: ведь возможно, он намеренно употребил те знаменательные слова, которые неминуемо должны были обострить его воображение и тем помочь доктору изучить необычный «случай» в крайнем проявлении. Но он подумал об этом лишь мельком.
Как бы то ни было, теперь уже поздно нажимать на тормоза; внутренне он готов был идти до конца, к чему бы это ни привело. И радовался этому. Он уже забрался на маятник, который уносил его в невероятно далекое прошлое, но своим обратным ходом маятник должен был вернуть его обратно. Пока же Теренс стремительно несся в то безымянное пристанище свободы, отыскать которое всегда жаждала примитивная часть его души, туда, где он сможет наконец утолить свой голод. Внешний мир вдруг чудесным образом преобразился. Теперь уже не стальные моторы, но стремительное чувство прекрасного влекло корабль по морю на крыльях синей тьмы. Вместе с ними по небу летели звезды, бросив золотые поводья, чтобы еще более ускорить полет, к тем незапамятным дням, когда мир был еще юн. Ирландец распространил жар своей молодой души на всю жизнь, достигнув наконец и того далекого, далекого мира. И тогда он ступил туда, и душа мира ступила вместе с ним.
Он лежал, прислушиваясь к звукам корабля — постукиванию машины, отдаленному шуму винтов под водой. Время от времени по коридору проходили стюарды, с палубы над головой доносились шаги припозднившегося пассажира. Иногда раздавались голоса или хлопала дверь чьей-то каюты. Пару раз ему показалось, что кто-то крадучись подходил к двери и замирал возле нее, но проверять он не стал, поскольку оба раза звуки естественным образом снова вливались в общую мелодию корабельных шумов.
И все питало единственную мысль, не отпускавшую его. К примеру, все эти внешние звуки не имели никакой связи с основной целью парохода, которая была связана с невидимыми винтами и двигателем, работавшими безостановочно, чтобы привести корабль в порт. Так же и у него, и спящих его соседей по каюте. Их неизбежно сблизили невидимые двигатели, работающие в подсознании. Интересно, как долго дух этого одинокого, чуждого всем вокруг «существа» посылал послания в пустоту, где ни одна станция не была настроена на его частоту? Сила, накопившаяся в его спутниках, была велика, исходящие от них потоки — огромны. Разве не предстали они перед ним в ту же секунду, как он поднялся на борт, вызвав симпатию с первого взгляда?
Неукротимые стремления, всегда пробуждавшиеся в нем в бурю, когда он шел по лесу либо попадал в безлюдные места, наконец должны были найти удовлетворение в некоем «состоянии», где все, что они собой представляли, должно было получить объяснение и отдачу. А где обнаружится это «состояние» — на земной ли тверди, в объективном мире, либо в текучих глубинах внутреннего «я», мире субъективном, — совершенно не существенно. Главное, что оно будет истинным. Крепко спящий на верхней койке великан нес в себе выход подземных струй, соединявших не только с Грецией, но с областями далекими от этой зачарованной земли, с тем состоянием, которое в легендах Древнего мира символизировалось раем или Золотым Веком…
«Вы в опасности, особенно во сне!» — шептал мудрый доктор. Но ведь сейчас Теренс не спал. Он лежал и думал, думал, думал, постепенно выстраивая путь, по которому готово будет устремиться его страстное желание.
По мере продвижения ночи, когда все незначительные шумы успокоились, оставив лишь фон разговора корабля с морем, он ощутил, что в каюте начали происходить изменения — сначала едва заметные, а потом все более явные. Ее бесшумно захлестывала волна красоты. Не в силах описать точнее, О’Мэлли определил, что она распространялась от спящей фигуры на верхней полке и, в меньшей степени, от мальчика, лежавшего на диване. Чем глубже они погружались в сон, тем в большей мере исходило от них то, что порой на палубе возникало по волевому импульсу. Освобожденный во сне от оков, их дух изливался наружу. В бессознательном состоянии начинала действовать их жизненная сущность.
Нарастая вокруг, эта волна вскоре мягко поглотила О’Мэлли, одев внутреннюю его сущность в оболочку красоты. В самой сокровенной его сути ожили дремлющие парапсихические силы, словно невидимые пальцы играли на нем, как на музыкальном инструменте. И силы — звуки, которых никто не слышал, потому что не знал прежде, как вызвать их к жизни, — помогали взмыть ввысь. Затем стало казаться, что в побеленных стенах маленькой каюты снуют некие формы более интенсивной жизни, занятые его трансформацией. В нем шла быстрая и сложная перемена. О’Мэлли описал ее как безмолвный вызов духа, которому невозможно противиться.
Ни один из его органов чувств не подвергся непосредственному воздействию: в обычном смысле слова он ничего из ряда вон выходящего не видел и не слышал, но казалось, вот-вот все вместе они пробудятся и передадут сознанию что-то потрясающее. В самом грубом приближении он чувствовал, будто раздается вширь, отчего боялся посмотреть на себя в зеркало, страшась найти там подтверждение испытываемому чувству, увидеть, что расширился не только внутренне, но и внешне.
Долгое время он так лежал, не оказывая никакого сопротивления, позволяя потокам метафизической бури омывать его. Ощущение завораживающей красоты и восторга усилились. Внешний мир стал казаться далеким и тривиальным, пассажиры ненастоящими: все — священник, велеречивый купец, жизнерадостный капитан — вращались как неживые предметы где-то на периферии, а он продвигался к центру. Шталь! Мысль о докторе Штале вторглась как некая помеха, ведь он хотел остановить, помешать. Но постепенно и доктора Шталя унесло, словно опавший лист, порывом ветра…
