О’Мэлли об этом, конечно же, был прекрасно осведомлен, но живо подхватил тему и принялся ее поддерживать невинными вопросами, почти не слушая ответов. Вскоре они оторвались от преследователя, почти добравшись до гавани. На фоне темного неба с востока и запада величественно прорисовывались пики Малого Кавказского хребта. Возле корабельных сходен приятели простились. Шталь на мгновение задержал руку ирландца.
— Когда искушение станет слишком сильным, — серьезным тоном сказал он, хотя глаза улыбались, — вспомните два заветных слова, которые я сейчас назову: человечество и цивилизация.
— Постараюсь.
На прощание они довольно тепло пожали друг другу руки.
— Если получится, возвращайтесь домой этим же пароходом, — крикнул Шталь уже с палубы. — А по дороге в гостиницу идите лучше посередине мостовой, так безопаснее в этом городе. — О’Мэлли представил, как насмешливо блеснули глаза доктора. — И простите мои прегрешения, а при следующей встрече поведайте мне о своих… — напоследок донеслось до него из темноты.
До гостиницы ирландец донес одно лишь слово — «цивилизация», да и то из-за особой интонации, с которой любящий сбивать с толка противоречивый приятель выговорил его.
XXVI
Он шел посередине мостовой, как советовал Шталь, хотя и сам подсознательно поступил бы так же, не хуже доктора зная нравы портовых городов. Но не в одиночку. Его сопровождала вся Земля, с ней ему было не страшно. Пусть хоть дюжина бандитов нападет — «отобрать» у него жизнь им не под силу.
Сколь простым все это казалось и насколько сложно передать связным и понятным языком тому, кто не испытывал ничего подобного: этот внезапный бросок вверх, вниз, во все стороны сразу, из точки крошечного индивидуального сознания до пределов гигантского сознания Земли. Та потеря личности, которой он вначале страшился, называя «внутренней катастрофой», теперь предстала перед ним в истинном свете — как уничтожение иллюзорного фантазма и воссоединение с истинной жизнью. Здесь, в преддверии полного чудес Кавказа, дух Земли проявлялся с прежней силой, любовно обнимая тех своих детей, чья простота не мешала откликнуться на призыв, ограждая и исцеляя от лихорадочной гонки, что способна лишь выхолостить и уничтожить их… Мягкая тьма неба стала ладонью и успокаивающе гладила по голове, аромат духов, что струился по узкой улочке в его ноздри — благоуханием материнского тела. Величавый трепет полета планеты среди звезд достиг тончайших струн его души, и ее охватило жаркое торжество причастности к безмерному существу…
Добравшись же до гостиничной комнатенки, надежно отгораживавшей жильца от света и воздуха, О’Мэлли столкнулся со зловредным отрицанием простой жизни, олицетворявшей для него врата истины. Он теперь задыхался в четырех стенах, из груди рвался стон. Горло сжимало мертвой хваткой то самое слово, что ехидно подбросил ему с палубы Шталь, прекрасно понимавший приятеля, невзирая на все свои предупреждения и колебания: цивилизация.
И надо же такому случиться — на столике поджидала неведомо как откопанная армянином хозяином гостиницы, видимо, специально для него, полупенсовая лондонская газета из тех, что тоннами пичкает читателей самыми несущественными фактами и с легкостью сочиняет дурно пахнущие подробности, когда тех не хватает. О’Мэлли принялся ее просматривать с нарастающей тревогой, боль мешалась с отвращением. Но постепенно пробудилось чувство юмора, которое помогло вернуться в нормальное, сжатое до человеческих размеров состояние. Улыбнуться его заставило случайное сопоставление некоторых материалов, явно не входившее в намерения газетчиков: на одной странице теснились заметки о железнодорожных катастрофах, заживо сгоревших людях, взрывах, забастовках, разбившихся в лепешку авиаторах и прочих кошмарах, возлагаемых посредством современных изобретений на алтарь лихорадочного прогресса, а на соседней размещались высказывания хвастливого государственного деятеля, воспевавшего покорение природы с помощью современных скоростей передвижения. Способность перемещаться по земному покрову из одной точки в другую за наименьшее время почиталась признаком развития человеческой души.
Напыщенность языка поражала ложным пафосом. А ведь читают подобное многие тысячи людей, покорно внимающих своему лидеру. Как, должно быть, гордятся они, садясь в последнюю модель «пожирателя пространства», переносящего вялые тела служащих из пригородных особнячков с крохотными садиками в огромные магазины, пестующие в покупателях искусственные потребности, а затем их же удовлетворяющие, везущих клерков в бесцветные конторы, а рабочих из темных душных каморок Ист-Энда на бесчисленные фабрики, выпускающие полуподдельные, ненужные товары, взрывчатку и оружие для уничтожения других народов или дешевые продукты травить собственный — все это на несколько минут быстрее, чем на прошлой неделе.
А затем подумал о сельских жителях и тех людях, кому материальные приобретения вовсе не были необходимы для довольства жизнью, — им по душе смотреть, сердцем стремясь к непреходящим истинам, как восходит или заходит солнце, наблюдать неторопливую смену времен года, рост цветов, деревьев и посевов, величавую поступь процессии природы, отдохновение Матери-Земли.
Спокойствие никуда не спешащей Земли снова умиротворило его душу. О’Мэлли отбросил газету с глаз долой, и ночная тьма за окном тихо поглотила ее…
В открытое окно вновь проник аромат Земли и протянулась мощная длань темноты. Впечатлительному ирландцу показалось, что слух уловил смех, доносившийся с моря и отражавшийся эхом от гор, а вслед за ним тяжкий вздох — вздох сожаления о древнем мире.
Прежде чем уснуть, он в качестве антидота прочел страницу книги, которую возил повсюду с собой, книги, написанной под открытым небом, поскольку под крышей жилища нужные мысли автору никак не приходили: «небо в особенности пособляло вдохновению».
Отрывок, прочитанный на ночь, выражал отчасти и его мысли и чувства. Автор, правда, зрел вперед, назвав данную главу «После цивилизации», в то время как он, Теренс, смотрел назад. Но оба видели одно, отчего точное время не имело значения:
С первым ветром весны, когда снег еще не растаял,
Из города я выбрался в леса,
В тот тихий белый край, где голые деревья величественно ждали,
Пока придет к ним человек, приятель и товарищ:
В моем видении из города руин, цивилизаций праха,
Из прошлого обломков, мусора, гниения останков
Узрел я все ж проростки новой жизни!
О, звуки вод, что льются так победно по долам
И омывают погребенный мир!
Так таинство Земли от бремени, рыдая, разрешалось!
И величаво, атом к атому слагая, вставал и поднимался новый центр,
Или, скорей, повсюду в мире приоткрывались корни древней жизни,
На них проростки нового уклада развились.
Вновь человек возник, чтоб жить в природе
(Все та же давняя история о блудном сыне,
Порвавшем путы тщетной суеты, вернувшемся домой).
