Дитя, вернись под отчий кров товарищем лесам зимой,
Играть средь звезд и вод и слушать песни их вокруг,
Так постигая больше, чем довелось наукам всем открыть,
Прильнув теснее к матери родимой и глядя
На молодые деревца, верхушками тянущиеся к небу на рассвете.
И в новой жизни радужных надежд, свободной от забот
О перенаселении и недостатке пищи,
От спешки, вечной страсти обогнать кого-то,
Товарищем и спутником природе стал снова человек.
Цивилизация — незабываемая сказка — теперь за ним.
Все странствия, империи, их войны, религии и континенты
В нем собрались. Груз знания и окрыляющие силы —
Их применить или повременить.
Наконец он уснул, и ему почудился под окнами приглушенный топот копыт, а когда Теренс встал посмотреть, из темноты выступил друг-великан с парохода и повел за собой, к тем фигурам из облаков и ветра, которые он так часто теперь видел, и они вместе поскакали по ночным вершинам далеко в горы, туда, где сиял свет и цвели цветы, где все его мечты долгих лет в точности осуществились…
Он спал. И во сне слышал слова старика-охотника с гор: «Они появляются по весне, стремительно, с ревом… Они старше гор и не умирают… Лучше сразу спрятаться».
От сновидческого сознания ни спрятаться, ни скрыться, и хотя некоторые детали наутро выветрились из памяти, О’Мэлли проснулся бодрым и освеженным. Теперь он был уверен — впереди его ждут друзья и, когда он наберется смелости окончательно к ним присоединиться, первожизнь Земли примет его сознание в себя.
И Шталь с его мелким современным «интеллектом» больше не помешает, не будет стоять на его пути.
XXVII
Спеши скорей смелей за звездой моей
От суеты и от шума мирского
Вдаль, за мечтой, по глади морской,
Где под сенью священной основан
Архипелаг красоты неземной,
От берегов с их рынками и городами
Он спрятан за рифами и волнами,
За океанами и неведомыми морями,
И лишь чистый мечтами найдет остров мой…
Веру обрящет тот, кто здесь на берег сойдет:
Райский покой в садах Элизия
или плющ и лозу из кущ Дионисия, и Пана рожок?
Выберешь что ты — менад
Исступленную пляску, багряный закат,
Танец в росе и ночной звездопад,
Иль белую ризу и храма чертог?
Брат, всмотрись в закат,
И узри давно ушедших богов,
Тех бессмертных, что тут отыскали приют,
Золотых веков сберегли свет.
И оракулы здесь обойдутся без слов,
В шелест лавра, в журчание чистых ручьев,
В шорох листьев под поступью древних богов,
И в дыханье дубов заплетая ответ!
Эдвард Мерике. Песнь странницы
[87]
Весь следующий месяц Теренс О’Мэлли смирял свою душу: он работал, и работа его спасла. То есть помогла ему остаться «уравновешенным». Намеренно или нет — точно ирландец так и не смог разобраться — Шталь растревожил в его душе бурю. Точнее, поднял ее на поверхность, ибо в глубинах она всегда бушевала, сколько он себя помнил.
Что Земля может быть разумным живым организмом, лишь слишком больших размеров, не вмещающихся в человеческий рассудок, всегда представлялось ему в воображении. Теперь же это перестало быть символом его веры, превратившись в непреложную истину, столь же ощутимую, как удар гонга, зовущего к обеду. Глубинные стремления, которые невозможно было удовлетворить при обычном течении жизни вовне, находили осуществление в субъективных представлениях и, как для любого поэта, составляли поэтическую правду; но теперь он убедился в их буквальном соответствии реальности для того внешнего канала сознания, который обычно неактивен и именуется транслиминальным. Душевная ностальгия обеспечила этот канал и перенос сознания в него, а состояние транса помогло, конечно, его отыскать — вот и все.
Вдобавок мистический настрой его ума всегда рисовал предметы в виде сил, которые прорываются наружу от некоего невидимого центра, складываясь в зримую форму тел — деревьев, камней, цветов, мужчин, женщин, животных, а также тех, что проявляются внешне лишь отчасти, оттого что слишком огромны, слишком малы или разреженны. И вот сейчас, под комбинированным воздействием Шталя и Фехнера, стало ясно, что так оно и есть, больше того, что в транслиминальном сознании существует некая точка, позволяющая вступать с этими силами в контакт еще прежде, чем они обретут более грубое внешнее выражение в виде физических тел. Природа для него всегда была живой в поэтическом смысле, как олицетворение, но теперь он знал, что это действительно так, поскольку предметы, пейзажи, люди — все кругом было компонентами коллективного сознания Земли, проявлениями ее духа, стадиями ее существования, выражением ее глубокого, страстного «сердца», ее проекциями вовне.
О’Мэлли долго над этим размышлял. И обычные слова открыли ему внутренний смысл. За фразами обнажилось значение. Поверхностное повторение лишало их значительной части смысла, который теперь виделся жизненно важным, подобно тому как слишком хорошо знакомые с детства библейские фразы теряют истинное значение на всю последующую жизнь. Возможно, глаза его раскрылись. Он принимал в свое сознание цветок и размышлял о нем — вдумчиво, с любовью медитируя. Форма цветка в буквальном смысле выталкивалась Землей. Его корни впитывали соки Земли, преобразовывали их в листья и бутоны, а листья, в свою очередь, вбирали в себя атмосферный воздух, также часть планеты. Проекция, вытолкнутая на поверхность телесная форма. Цветок был рожден Землей, питался ею и со «смертью» возвращался в нее. Но это касалось лишь его видимой формы. Для воображения цветок был воплощенной силой, ставшей зримой, совершенно так же, как, скажем, здание — ставшая видимой сила мысли архитектора. В разуме или сознании Земли этот цветок вначале существовал латентно, в виде сна. Или же гнездился наподобие зачатка мысли в нашем сознании… От подобных размышлений О’Мэлли перескочил, как с ним часто случалось, к «проекциям» более крупным: деревьям, атмосфере, облакам, ветрам — частью видимым, частью нет, — а далее к более глубокому, но вместе с тем простому осознанию ошеломляющей концепции Фехнера о людях как проекции сознания Земли. Значит, он действительно дитя Земли и матерью его была вся чудесная планета? Весь мир — родня, не объясняет ли это тоску по дому в человеческих сердцах? И существовали ли сейчас или в прошлом те иные, более величественные проекции, что вдруг прозрел Шталь заимствованным на короткий срок расширенным взором — силы, мысли, настроения внутренней жизни планеты, незримой глазу, но ощутимой внутренне?
Думы о том, что боги были несомненно постижимыми силами, доступными тем, кто им истинно поклонялся, никогда его не отпускали, хотя и не подчиняли себе полностью; ныне же он понял, что и это верно. Ибо теперь они виделись ему как неповторимое выражение Земли на заре юности. А мысль, что ему удастся познакомиться с ними ближе, заставила затрепетать от радости, пронизав насквозь таким ослепительным блеском, что он едва не впал в экстаз. Так он внутренне принял факт — чудесный, вызывающий благоговейный страх, даже священный трепет, — факт бытия внешне неотличимых от людей существ, выживших как первовыражение души Земли, как бы посредников между богами и человеком.
