Затем молодой человек удобно устроился на своем раскладном стуле, накрыв ноги пледом. Свечи стояли на чемодане за его спиной на уровне головы. В то время как одна часть его сознания погрузилась в чтение книги, другая наблюдала, прислушивалась, присматривалась ко всему, что происходило вокруг, держа каждый мускул, каждый нерв в напряжении. И все же в целом он был абсолютно спокоен. Взвинченность полностью исчезла, нервозность ушла, возможно истощившись. Напротив юноши стоял свободный стул, предназначенный для его друга. Оба окна без ставен справа от него смотрели на городские крыши, а затянутое дымкой небо было беззвездным. Слева располагалась широко открытая дверь, через которую виднелась лестница и те самые перила, поверх которых недавно смотрел на него псевдодоктор Фелдман. В этой комнате не было ни ковров, ни мебели, а голые стены украшали темные пятна от висевших здесь когда-то картин и огромного зеркала. Стеклянная люстра, висящая над стулом, слегка сверкала в мерцающем свете свечей. Света хватало едва-едва.
Так он и читал, один час сменял другой, ночь близилась к концу. Время от времени юноша напрягал слух; скрипы лестницы, половиц, доносившиеся с верхних этажей и снизу из большого зала, — он отмечал все это, однако, не раздумывая, приписывал звукам естественное происхождение. Никакого особого значения или намерения, исходящего из мира живых или мертвых, в них не усматривалось. Ни приближающихся шагов, ни голоса, который бы разбил эту гнетущую тишину, что укутала дом от подвала до крыши. И все же самообладание Пелэма казалось весьма удивительным, принимая во внимание его темперамент и недавнюю взвинченность. Юноша чувствовал, как его наполняет разочарование. Даже при условии, что он ничего особенного не увидит и не услышит, юноша ожидал от себя какой-то необычной интересной реакции. Но ничего подобного не происходило. После первого приступа по-детски разыгравшегося воображения все его органы осязания, вкупе с воображением и скептически настроенным разумом, не улавливали ничего. Казалось, его эксперимент провалился, а книжному сюжету не суждено опереться на правдоподобный материал, почерпнутый из собственного опыта. Он даже обрадовался, что доктору Фелдману не пришлось сидеть с ним понапрасну. Даже если бы он сейчас увидел ту самую фигуру, его интерес к ней был бы вполне материалистичен: он бы попробовал потрогать или пройти сквозь нее; посмотрел бы, сможет ли она ответить на его вопросы и вообще среагирует ли хоть как-то на его спокойствие, собранность и любознательность.
Доктор Фелдман! Пелэм отложил книгу. О-о! Он практически забыл о нем. То первое страстное желание видеть его, горькое разочарование — все эти чувства тоже оставили его. Молодой человек осознал, что уже довольно долгое время не прислушивается в надежде услышать звук его шагов, его голос, не жаждет увидеть его карие глаза. Это безразличие и забывчивость доктор также подчеркнул в своих записях как доказательство того, что разум Пелэма работал не как обычно. «Заметил собственное равнодушие, — было написано в этом месте красными чернилами, — но особо не удивился этому».
Доктор Фелдман! Только тут Пелэм неожиданно осознал, что забыл оставить ключ. Совершенно вылетело из головы. Даже если бы доктор и пришел, то он просто не смог бы войти внутрь. Может быть, он уже приходил и ушел. Он вполне мог не позвонить и не постучать. Вполне возможно, размышлял Пелэм, доктор счел это для себя достаточным оправданием, чтобы уйти и лечь спать. «Что ж, это неважно», — решил молодой человек, осторожно спускаясь вниз в полной темноте, чтобы исправить свою оплошность, — фонарик он оставил в комнате на чемодане. Здесь не происходило ничего интересного для его умного, ученого друга. Пелэм даже испытывал облегчение, что рядом нет скептически настроенного наблюдателя, свидетеля его разочарования в этой скучной, однообразной и весьма глупой ночной эскападе.
Достав ключ, он открыл дверь и высунулся, чтобы оглядеть пустынную улицу. Было где-то между двумя и тремя часами утра, скоро небо начнет светлеть. Снаружи ни души. Юноша постоял минутку на пороге, затем вошел внутрь, небрежно хлопнув дверью, и шумы и скрипы вновь наполнили дом. На сей раз он опять забыл оставить ключ снаружи, но промах этот осознал гораздо позже.
Юноша стал пересекать холл. Слабый свет едва проникал через открытую дверь комнаты, в которой он обосновался, и слегка освещал перила. И в тот самый миг, когда он шел через холл, кто-то прошмыгнул прямо перед ним вверх по лестнице. И хотя Пелэма он не коснулся, юноша был уверен в чужом присутствии. Звука шагов молодой человек не слышал, но то, что теперь по лестнице поднимался кто-то, прежде стоявший в холле, не вызывало никаких сомнений. Даже если бы они и были, то тотчас развеялись, стоило ему увидеть мужскую фигуру, которая быстро скользила вдоль перил, пересекая лестничную площадку. Потом силуэт скрылся за дверью, из-за которой струился свет. Человек, кем бы он ни был, вошел в комнату, облюбованную Пелэмом.
Юноша последовал за фигурой — быстро взобрался по лестнице, практически пронесся по небольшой лестничной площадке и, без тени сомнений, вошел в комнату. «Я буквально ворвался в нее, — описывал он позже с твердой убежденностью. — А там, на стуле, прямо напротив меня, сидели вы. Да-да, вы, Макс, сидели на этом стуле». Широкие плечи, тучная фигура, черная борода — ни дать ни взять доктор Фелдман. Голова его была наклонена слегка вперед, подбородок опирался на грудь, глаза закрыты, а грудь вздымалась от мерного дыхания. «Вы спали, хотя я, конечно, знал, что это невозможно». Перенося эти события на бумагу, Пелэм описывал свою реакцию на эту «полнейшую чушь», подчеркивая свое возмущение тем, что «такой друг сыграл с ним глупейшую и весьма опасную шутку». Юноша чувствовал горечь и раздражение.
В тот самый миг Пелэм понял, что доктор с самого начала должен был где-то прятаться от него, что «срочный вызов» являлся чистейшей выдумкой, а все остальное на самом деле оказалось неразумным розыгрышем. Тут он вспомнил свои первые мимолетные сомнения. Доктор Фелдман и не собирался впустую тратить эту бессонную ночь; он сразу намеревался воспользоваться сложившимися обстоятельствами и устроить своему впечатлительному другу встряску, чтобы потом изучить его реакцию.
Пелэма возмутила эта уловка, не только глупая, но и весьма опасная в свете того, что у молодого человека были взвинчены нервы, а в руках находился пистолет. Усевшись на свой стул, юноша вновь уставился на доктора, возмущение все больше овладевало им, переходя в глухую злость. Он даже не задумался, как доктор сумел привести в исполнение свой простенький план. Молодой человек не произнес ни слова, не стал расспрашивать ни о чем, не попытался толкнуть доктора, чтобы тот перестал изображать спящего, — просто сидел и смотрел, даже не пытаясь противиться тому подспудному гневу, который все больше овладевал им. Юноша не чувствовал облегчения оттого, что его друг пришел и теперь сидит рядом с ним. Он больше не испытывал в нем необходимости, а его присутствие даже тяготило. Такого утешения, компании такого рода он больше не желал. Глубокое раздражение, горькое презрение — вот что чувствовал сейчас оскорбленный юноша.
Тем не менее доктор Фелдман продолжал свою игру с таким совершенством, что в других обстоятельствах это вызвало бы восхищение. Его поза уснувшего человека не вызывала сомнений. Это была отличная игра. На лице не пробегало ни тени эмоций. От него веяло безвольностью и полнейшей расслабленностью спящего человека. И чем больше молодой Пелэм смотрел на него, тем больше росло его раздражение. Про себя он награждал своего друга такими эпитетами, как «идиот, слабоумный», и фразами: «Замечательная шутка для такого человека! Великий психиатр резвится». Наконец, где-то через полчаса непрерывных комментариев относительно «профессионального» молчания и неподвижности, Пелэм снова взял свою книгу и стал читать, так как доктор ни словом, ни звуком не проявил себя. Юноша злился, но одновременно хотел рассмеяться.
