Биттаси резко отвернулся и посмотрел в окно. Лес обступил лужайку сумрачной массой. С наступлением темноты он еще ближе подступал к дому. Аккуратный садик с симметричными клумбами казался здесь почти неуместным — каким-то маленьким цветастым насекомым, которое ищет, где бы присесть на спящее чудище, яркой мошкой, нахально кружащейся над поверхностью большой реки, которой ничего не стоило поглотить ее малейшим всплеском. Да, этот лес со своей тысячелетней историей, с уходящим вглубь пространством был дремлющим чудищем. Их домик и сад стояли слишком близко от его вздымавшейся губы. Когда дули сильные ветры, они поднимали тенистые полы его черных и багровых одежд… Старику нравилось это ощущение личности леса; он всегда его любил.
«Странно, — размышлял он, — ужасно странно: я чувствую смутную, но грандиозную жизнь в этих деревьях! Особенно это чувствовалось в Индии; и еще в канадских лесах; но здесь, в английских рощах, еще ни разу. И Сандерсон единственный человек на моей памяти, кто тоже это чувствует. Он никогда этого не говорил, но вот доказательство».
И Биттаси снова повернулся к картине, которая ему полюбилась. Поток необычной жизненной энергии пронизал его.
«Интересно… Господи, до чего интересно, может ли дерево… э-э… в полном смысле слова быть… живым существом. Помню, один мой пишущий приятель как-то рассказывал, что деревья в прежние времена ходили, как животные, но так долго кормились, стоя на одном месте, что замечтались и никак не могут очнуться!..»
Образы беспорядочно проносились в его голове, и тогда он, закурив сигару, опустился в кресло у открытого окна и пустил их в свободный полет. Снаружи в кустах на дальней стороне лужайки посвистывали черные дрозды. До него доносились запахи земли, деревьев и цветов, дух скошенной травы и аромат вереска с далекой пустоши из самого сердца лесов. Летний ветер легонько шевелил листья. Но широкие тенистые юбки с черно-багряным подбоем великого нового леса почти не колыхались.
Однако мистеру Биттаси была хорошо знакома каждая черточка в этой массе деревьев. Он знал все темные ложбинки, усеянные желтыми волнами дрока; сладкие от запаха можжевельника и мирта, они мерцали чистыми, темноглазыми заводями, глядящими в небо. А там парили ястребы, кружа час за часом, и мелькал чибис, чей грустный, нетерпеливый крик только углублял чувство умиротворения. Он знал одинокие сосны, приземистые, сильные деревья с пучками игл, которые отзывались песней на малейшее касание ветра, а цыгане разбивали под ними шатры; знал косматых пони с жеребятами, похожими на кентаврят; знал болтливых соек, льющееся молоком кукованье кукушки весной и крик выпи с томящихся одиночеством болот. И подлесок настороженного остролиста был ведом ему, таинственного, манящего темной красотой и желтым мерцанием опавших листочков.
Весь Лес жил здесь и дышал, ничего не опасаясь, защищенный от любого увечья. Никакое злодейство топора не могло нарушить покой его непостижимой внутренней жизни, и ни одному Человеку-Разрушителю не под силу было навлечь ужас преждевременной смерти. Лес осознавал себя высшим существом; он раскинулся и, не таясь, прихорашивался. Он не ставил никаких дозорных башен, потому что ни один ветер не приносил сигналов тревоги, и он наливался силой от солнца и звезд.
Но стоило покинуть его лиственные врата, и сельские деревья становились непохожи на лесные. Им угрожали дома; и деревья чувствовали себя в опасности. Дороги перестали быть тихими тропами, а стали шумными, жестоко пробитыми просеками, откуда люди атаковали лес. Их обихаживали, приручали, но только затем, чтобы рано или поздно убить. Даже в деревнях покой величественных вековых каштанов лишь изображал безопасность, но нетерпеливое метание ветвей серебристой березки на их фоне при малейшем ветерке неустанно внушало тревогу. Пыль не давала им дышать. Внутренний гул размеренной жизни заглушался визгами и криками грохочущих машин. Городские деревья жаждали и молили о возможности войти в великий покой леса, что был так близко, но двигаться они не могли. Больше того, они знали, что лес во всем своем царственном великолепии презирал и жалел их. Жители искусственных садов, они были прикованы к клумбам, которых заставляли расти по ранжиру.
«Хотелось бы узнать этого художника получше, — с этой мыслью Биттаси наконец вернулся к повседневности. — Может, София не будет возражать, если он ненадолго поселится у нас?..»
Он поднялся от звука гонга, стряхивая пепел с крапчатого жилета, и оправил его. Если бы не посеребренные сединой усы, Дэвид Биттаси, тонкий, сухощавый, подвижный, при неярком освещении легко мог сойти за сорокалетнего.
«Все равно, предложу ей», — решил он, поднимаясь по лестнице в гардеробную.
На самом деле он надеялся, что Сандерсон сможет объяснить ту связь, которую он всегда чувствовал с деревьями. Человек, который смог передать на холсте душу кедра, должен знать об этом все.
— Почему бы и нет? — высказала она свое мнение позже, за пудингом. — А он тут не заскучает без собеседников?
— Он мог бы целыми днями писать в лесу, дорогая. Я хочу лишь немного поковыряться в его мировоззрении, если справлюсь.
— Ты с чем хочешь справишься, Дэвид, — был ее ответ.
Эта престарелая бездетная пара беседовала с вежливой нежностью, давно считавшейся старомодной. Замечание, однако, Софии самой пришлось не по вкусу, ей стало неловко, и она пропустила мимо ушей слова мужа, произнесенные с довольной улыбкой:
— Только не с тобой, дорогая, и нашим счетом в банке.
Эта страсть к деревьям прежде была яблоком раздора, постоянно тлеющего раздора. Такая страсть пугала ее. И никуда не денешься. В Библии, ее путеводителе по земле и небесам, об этом не нашлось ни слова. Муж посмеивался над ее инстинктивным страхом, однако победить не мог. Получалось лишь чуть успокоить, но переменить ее отношение он был не в силах. Леса ей нравились, но, скорее, как тенистые места для пикников, полюбить же их так, как он, София была не в состоянии.
После обеда, сев с лампой у открытого окна, он стал читать жене вслух «Таймс», которую только что доставили с вечерней почтой, выбирая отрывки поинтереснее. Этот обычай был неизменен, исключая воскресные дни, когда мистер Биттаси, желая угодить жене, почитывал Теннисона
[15]
или Фаррара
[16]
, порой засыпая над их строками. Она вязала, что-то уточняя по ходу чтения, похваливая за очаровательный голос, и наслаждалась небольшими обсуждениями по случаю, а он неизменно поощрял ее:
— Ах, София, я раньше никогда и не думал в таком ключе; но теперь, когда ты заговорила об этом, должен сказать, здесь что-то есть…
Дэвид Биттаси был мудр. Еще в Индии, где он целые месяцы проводил один в джунглях, оставляя жену ждать его в бунгало, проявилась иная, глубинная часть его натуры, странная страсть, которую миссис Биттаси не могла понять. И после одной-двух безуспешных попыток разделить ее с супругой (они уже давно были женаты), он научился таить ее в себе. Научился говорить о ней только походя — ведь жена чувствовала, что та никуда не исчезла, и молчание только бы усиливало боль. Время от времени он приоткрывал завесу только для того, чтобы позволить Софии указать на его заблуждения и ощутить себя победительницей. Однако спорная территория оставалась островком надежды на компромисс. Он терпеливо выслушивал критику, ее соображения и страхи, зная, что это ее утешит, но его изменить не сможет. Эта страсть засела в нем слишком глубоко и прочно. Но ради сохранения мира было очень желательно найти какую-то точку соприкосновения, и он ее нашел.
