— Потому, Дэвид, что чувствую — они приводят с собой лес, — замялась она. — И они заносят оттуда что-то прямо в голову… в наш дом.
Он с интересом взглянул на жену.
— Вот за это, я их, должно быть, и люблю, — ответил он. — Ветры несут по небу души деревьев, как облака.
Разговор прекратился. София никогда не слышала прежде, чтобы муж так говорил.
В другой раз Дэвид уговорил ее пойти на ближайшую поляну. Миссис Биттаси спросила, зачем он взял топорик и что он собирается делать.
— Хочу срубить плющ — он цепляется к стволам и забирает у деревьев жизнь.
— Но это могут сделать лесничие, — возразила она. — Им же за это платят.
Тогда он объяснил, что плющ — паразит, с которым деревья не знают, как бороться, и лесничие тут бессильны и толком ничего не сделают: подсекут там и сям, предоставив дереву закончить самому, если сможет.
— Кроме того, мне нравится делать это для них. Люблю помогать им и защищать, — добавил он по пути, а листья шорохом вторили его тихим словам.
Эти замечания, как и отношение к пострадавшему кедру, выдавали странную непрекращающуюся перемену в нем. За лето она лишь углублялась.
И даже росла, подобно дереву, медленно и неуклонно, хотя и неприметно внешне, и мысль о ней тревожила женщину до ужаса. Эта метаморфоза коснулась всего его существа, управляя разумом и действиями, порой чуть ли не проступала в лице. Временами прорывалась наружу, пугая Софию. У него с деревьями образовалась какая-то связь, и вся жизнь проходила под знаком этой связи. Все больше и больше его интересы зависели от их устремлений, его дела все неразрывнее связывались с их действиями, он мыслил и чувствовал, как они; его цели, надежды, желания перестали существовать помимо них, его судьба…
Судьба! Тень неясного, неимоверного ужаса накрывала с головой, когда миссис Биттаси думала об этом. Некий внутренний инстинкт, страшивший бесконечно больше смерти — ведь смерть означает, что душа претерпит сладостную трансформацию, — постепенно подводил к мысли думать о муже в связи с деревьями, особенно с деревьями этого леса. Иногда, прежде чем у нее хватало сил взглянуть этому в лицо, доказать несостоятельность подобной идеи, умолить ее замолчать, в голове проносилась мысль о муже как о самом лесе, настолько эти двое были тесно связаны, взаимно дополняя друг друга, став частями одного целого.
Эта идея была еще слишком смутной, чтобы рассмотреть подробно. Более того, когда женщина пыталась сосредоточиться, чтобы постичь крывшуюся за ней истину, сама возможность такой идеи начинала казаться эфемерной. Она ускользала, как Протей
[26]
. Под натиском минутной концентрации исчезал сам смысл идеи, просто таял. Какие бы слова она ни подбирала, понять не получалось.
Ум не в состоянии был справиться с ней. Но когда она исчезала, след ее прихода и ухода еще секунду мерцал перед дрожащим взором. Страх же не исчезал никуда.
Сведенная к нехитрой человеческой формулировке, которую миссис Биттаси инстинктивно пыталась отыскать, мысль была примерно такой: «Муж любит ее, и так же сильно он любит деревья, но деревья появились в его жизни раньше, захватив ту часть натуры, которая ей неведома. Она любит Бога и мужа. Он любит деревья и жену».
Таким неприятным компромиссом эта мысль закрепилась у нее в сознании, породив дальнейшее противостояние. Далеко в лесу кипела молчаливая, скрытая борьба. Ранение кедра было видимой, внешней приметой далекого и таинственного боя, который с каждым днем приближался к их жилищу. Ветер теперь уже гудел не далеко в лесу, а ближе, кружа по опушке.
Тем временем лето угасало. Осенние ветры, вздыхая, проносились через леса, листва окрасилась червонным золотом, а вечера все раньше окутывали дом уютными тенями, пока не появился первый признак серьезного несчастья. Его неприкрытая, расчетливая жестокость свидетельствовала о тщательных предварительных приготовлениях. Ни тени импульсивности или опрометчивости. Он предстал ожидаемым, даже неминуемым. Супруги Биттаси ежегодно ездили на две недели в маленькую деревушку Сейан, чуть выше Сент-Рафаэля
[27]
— настолько регулярно за последние десять лет, что это даже не обсуждалось, — и тут Дэвид Биттаси наотрез отказался ехать.
Мисс Томпсон накрыла стол для вечернего чая, поставив чайник на спиртовку, мягко, неслышно спустила шторы, как умела только она, и вышла. Лампы еще не зажгли. Огонь в камине освещал обитые ситцем кресла, спящую собаку на черном коврике из конского волоса. На стенах поблескивала позолота на рамах, но сами картины было не разглядеть. Миссис Биттаси обдала кипятком заварочный чайник и, пока ополаскивала чашки горячей водой, муж, глядя поверх камина, неожиданно, будто продолжая невысказанную мысль, произнес:
— Дорогая, покинуть сейчас дом для меня не представляется возможным.
И это прозвучало так внезапно, так неуместно, что она сначала не поняла. Подумала, что он не может выйти в сад или в лес. Но все же сердце подпрыгнуло в груди. Тон был зловещим.
— Конечно, не стоит, — ответила она, — это было бы в высшей степени неразумно. Для чего тебе…
Она хотела защитить мужа от тумана, расстилавшегося по лужайке осенними вечерами, но, прежде чем договорила, поняла, что он думал о другом. И сердце еще раз подпрыгнуло, разливая страх по жилам.
— Дэвид! Ты имел в виду поездку за границу? — ахнула она.
— Да, дорогая, я говорил о поездке.
Ей вспомнилось, каким тоном он с ней прощался много лет назад, отправляясь в одну из экспедиций по джунглям. Голос был таким серьезным, таким решительным. Таким же он был и сейчас. Несколько секунд она ничего не могла придумать в ответ. И занялась чайником. Наливала воду в чашку, пока та не перелилась через край, медленно вылила в полоскательницу, изо всех сил стараясь, чтобы он не заметил, как дрожит рука. Неверный свет пламени и полутьма в комнате помогли ей. Но он бы и так вряд ли заметил. Его мысли были далеко…
VI
Миссис Биттаси никогда не нравился их нынешний дом. Она предпочитала ровную, более открытую местность, где видны все подступы, чтобы ничто не застало врасплох. А этот домик на самом краю охотничьих угодий Вильгельма Завоевателя никогда не отвечал идеалу места, где можно без опаски поселиться. Вот если бы дом стоял на берегу моря, на поросшем травой холме, а впереди расстилался чистый горизонт, как, скажем, в Истбурне
[28]
, — лучшего и желать нельзя.
Закрытые пространства, особенно деревьями, вызывали у нее странное отвращение, почти клаустрофобию, возникшую еще в Индии, где деревья заманивали мужа, окружая его опасностями. Это чувство созрело в те дни одиночества. Она боролась с ним, как умела, но не могла одолеть. Казалось, выкорчеванное с корнем, оно все же прорастало в иных формах. Уступив сильному желанию мужа поселиться здесь, она было подумала, что бой наконец выигран, но не прошло и месяца, как ощущение угрозы со стороны деревьев вернулось. Они смеялись ей в лицо.
