Обо всем этом Фрэнсис поведала мне много короче, чем я тут передал. Но во взгляде и жестах, сопровождавших лаконичный рассказ, ощущались огромная убежденность и мрачный драматизм, которые в полной мере не удалось передать. Речь шла о вещах, столь далеких от того мира, в котором я жил, что не раз на моих губах возникала сочувственная улыбка, однако, взглянув на себя в зеркало, я увидел вместо нее уродливую гримасу. Смеху не было места той ночью.
Сколь ни невероятным было произошедшее для двадцатого века, однако малодушное слово «бред» ни разу не возникло у меня в мозгу. Я помнил о зловещей Тени, об акварелях сестры, безволии хозяйки, как бы лишившейся всех личных черт, о необъяснимом громоподобном гуле и фигуре миссис Марш, исполняющей свой полночный ритуал — такой наивно-трогательный и жуткий. Невзирая на всю независимость воззрений, меня пробрала дрожь.
— Мэйбл больше нет, — от этих слов сестры новая волна дрожи охватила меня. — Он убил ее, бросив в свое «озеро огненное и серное».
Я молча смотрел на нее, как в кошмаре, где все пошло противоестественным образом.
— Убил в «озере огненном и серном», — повторила она чуть слышно.
Я испытал страстное желание сказать что-нибудь ясное и разумное, чтобы разогнать удушающий ужас, и вновь зеркало, повинуясь всеобщему здесь закону искажения, отразило вместо ободряющей улыбки пустую ухмылку.
— То есть, — тоже совсем негромко, заикаясь, выдавил я из себя, — вера ее угасла, а ужас остался?
Чтобы не смотреть больше на свое отражение, я отошел от зеркала.
Сестра медленно кивнула, словно на голову ее давила большая тяжесть. По лицу разлилась пепельно-серая бледность.
— То есть, — громче переспросил я, — ты хочешь сказать, что она — сошла с ума?
— Она во власти кошмаров, — прошелестел ответ сестры. — Мэйбл утратила душу. Ее душа — там! — Фрэнсис дрожащей рукой указала вниз. — И она ее тщетно ищет…
Слово «душа» помогло мне встряхнуться и обрести крупицу здравого смысла. Я воскликнул:
— Но ведь ужас бедняжки не… не заразен, он не может перекинуться на нас! И уж конечно не способен преобразовываться в чувственные ощущения — тактильные, зрительные и даже слуховые!
Но тут она меня перебила, быстро, почти нетерпеливо заговорив с той же убежденностью, как первый раз, когда пробудила меня той ночью:
— Именно ее ужас пробудил других. Приблизил к ним. Они преследуют ее. А попытки Мэйбл противиться дали им к тому же надежду, что вырваться все же возможно. Они не прекращают попыток ни днем, ни ночью.
— Вырваться! Другие! — возникшее было во мне возмущение тут же улеглось. Меня вновь охватила дрожь. Думаю, в тот миг я мог поверить любому ее слову. Спорить было тщетно.
— Его непреклонная вера и верования его предшественников, — отвечала она столь уверенно, что я даже обернулся посмотреть, не стоит ли кто у меня за спиной, — осели тут повсюду густой тенью. И для несчастных душ, заключенных тут неколебимыми представлениями, отсюда не было выхода, как из каменного мешка, пока попытки Мэйбл порвать путы не пустили внутрь немного света. Теперь неисчислимые толпы тянутся к слабому лучу в поисках выхода. И если ей удастся освободиться, она принесет освобождение и всем им!
У меня перехватило дух. Неужели предшественники мистера Франклина, прежние владельцы Башен, также обрекали на вечное проклятие весь мир за пределами круга своих единоверцев? Может быть, здесь крылась разгадка ее непонятных рассуждений о «слоях», стремящихся одержать верх друг над другом? Но если душа человека сохраняется после смерти, не могут ли сильные убеждения оказывать на нее влияние даже тогда?
Вопросы просто захлестнули меня и, не в силах ни на чем остановиться, я лишь в полном замешательстве молчал, хотя молчание это явно затянулось и стало неловким. Выходила невероятная смесь из похожих на истинные объяснений и тех, против которых восставало все мое существо, так многое прояснялось, но в то же время остальное делалось еще беспросветнее. Слова сестры действительно представляли истолкование череды моих ощущений и отвратительной мешанины переживаний — бесплодной борьбы, мук, сострадания, ненависти, желания вырваться, — но такое натянутое, что, если бы не сила убеждения, звучавшая в ее голосе, я ни на секунду бы ей не поверил. Теперь же я пребывал в очень странном состоянии: не мог ни мыслить ясно, ни возразить ничего против удивительных ее утверждений, высказанных в коридоре зябким ранним утром, когда всего лишь тонкая стена отделяла нас от Мэйбл. Причем, припоминаю, стоило ее словам прозвучать, вокруг нас словно сгустился дух инквизиции и забил черными крылами над головой.
На секунду все же здравый смысл пробился наружу. Я повернулся к сестре.
— А как же гул? — спросил я чуть громче, стараясь придать голосу твердости. — Тот грохот затворяющихся врат? Мы ведь все его слышали? Он также лишь субъективен?
Фрэнсис как-то чудно озиралась, пугая меня еще больше. Я повторил свой вопрос еще раз, почти сердито, и с нетерпением ждал ее ответа.
— Какой гул? — спросила она невинно. — О каких затворяющихся вратах ты говоришь?
Но лицо ее совсем побелело, на лбу заблестели капельки пота. Пошатнувшись, сестра ухватилась за спинку стула и вновь быстро, исподтишка, оглянулась, отчего кровь застыла у меня в жилах. Я понял: Фрэнсис меня вовсе не слушала, вслушивалась в иные звуки.
Последнее открытие пробудило во мне значительно более сильные переживания, чем простое желание получить объяснение. Теперь я не только не ждал ответа, но даже страшился его услышать. С растущим ужасом я понял, что тогда пришлось бы поведать о моих странствиях внизу, что закрепило бы испытанное там в реальности и тем повысило бы реальность всего в целом. Пожалуй, Фрэнсис могла бы объяснить и это!
Все еще настороженно прислушиваясь, она подняла голову и взглянула мне прямо в глаза. Губы ее дрогнули. Слова долетели ко мне как бы издалека, словно камень упал в глубокий колодец: его судьба скрыта, но ясна.
— Мы с ней в одной лодке, Билл. Вместе. Интерпретации наши отличаются, потому что каждый из нас видит лишь одну из частей. Мэйбл же в самой сердцевине.
Мною овладело дикое желание что-нибудь сломать. Отчего бы ей не выразиться прямо, без всяких уклонений! Если бы мне только удалось высказать словами то, что немо вопияло внутри! Если бы только что-нибудь произошло! Все эти экивоки лишь туманили разум и ничего не проясняли. Ужасный смысл ее слов на секунду вынырнул на поверхность, поразив меня, словно молнией, но почти тотчас потонул снова.
Но это не прошло вовсе без пользы. Ко мне вернулся дар речи. Я не особо верил в то, что произнесли мои уста, но тогда мне показалось разумнее сказать именно такие слова. Сознание при этом пребывало в приглушенном состоянии, далеком от ясного соображения.
— Да, Фрэнсис, думаю, ты права и мы с ней в одной лодке, — я хотел сказать это громко и даже с напором, но только прошептал, чтобы предательская дрожь не испортила все дело, — и именно поэтому, дорогая сестренка, мы с тобой уезжаем завтра, даже сегодня, поскольку день уже наступил, покидая этот дом проклятых навсегда. Мы едем назад в Лондон.
