И хотя дети лишь играли, этот крошечный эпизод столь задел меня, был таким жутким, что ограничиться одними словами порицания удалось с огромным трудом. Ребята ретировались — испуганные, но вовсе не убежденные, что поступили в корне дурно. Подобное отношение к жизни перешло к ним по наследству, они успели впитать его, взрослея в такой атмосфере. И при удобном случае возобновят свою «благотворную» пытку, пока девочка не «поверит».
В смешанных чувствах жалости и беспокойства, слившихся в неописуемую волну, направился я к дому, но пока шел по саду, на меня накатывали все новые волны, каждая ощутимее и горше предыдущих. В результате я испытал целую серию чувств, подобно ныряльщику, что поднимается на поверхность через слои воды, обладающие различной температурой, только тут чередование шло в обратном порядке: более нагретые снизу, а более прохладные — сверху. Так вначале меня затронул гоблинский наклон ив, окаймлявших поле, затем чувственные извивы узловатого ясеня, изогнувшегося аркой, через которую я ступил в молодую дубовую рощицу, где скрывались фавны и сатиры, что устраивали игрища при свете полной луны перед языческими алтарями; и наконец, меня окутал сумрак рощи искривленных сосен, сгрудившихся друг подле друга, где вслед за ужасным крестом брели фигуры с закрытыми капюшонами лицами. Детская игра, казалось, раскрыла меня, словно перочинный ножик. И все замкнутое ринулось на меня.
По-видимому, сочетание переживаний породило во мне столь невыносимое отвращение, что я отправился к Фрэнсис убеждать, что должен немедленно уехать, пусть даже пока один. Хотя это и был наш последний день в усадьбе и мы собирались назавтра отправиться домой, я опасался, что сестра все же найдет какую-нибудь убедительную причину остаться. Но неожиданный случай устранил эту тревогу. Парадная дверь была открыта, у подъезда стоял кэб, а в холле высокий пожилой джентльмен серьезно беседовал с горничной, которую мы прозвали гренадершей. В руке он держал какую-то бумагу.
— Я приехал посмотреть дом, — услышал я слова гостя, взбегая вверх по лестнице к Фрэнсис, которая, как любопытная девочка, выглядывала через перила на незнакомца.
— Да, — сказала она со вздохом не то сожаления, не то облегчения, — дом выставлен на продажу или сдачу внаем. Мэйбл все же решилась. И вот вроде из какого-то общества приехали.
Я ликовал, теперь наш отъезд выглядел вполне естественным и возможным.
— Но ты мне ничего об этом прежде не говорила, Фрэнсис!
— Мэйбл и сама всего несколько дней назад получила от них предложение, а мне сказала только сегодня утром. Возможность вполне реальная. Одной ей ничего не выправить.
— Значит, она признала поражение? — спросил я, не сводя с сестры глаз.
— Она полагает, что это неплохой выход. Эти люди не родня, а какое-то общество, община, и собираются тут…
— Община? — ахнул я. — Религиозная?
Фрэнсис покачала головой и улыбнулась в ответ:
— Не совсем, это объединение мужчин и женщин, которым нужно помещение на природе, куда бы они могли приезжать, чтобы размышлять и излагать свои мысли на бумаге, обдумывать свои планы… Точнее я не знаю.
— Мечтатели-утописты? — продолжал уточнять я уже совсем с легким сердцем. Вопрос мой не нес ни капли цинизма и был задан из простого любопытства. Фрэнсис, конечно же, сможет меня просветить. Она разбиралась в подобных вещах.
— Не совсем, — с улыбкой отвечала она, — их учение величественно, просто и старо как мир. По сути, оно лежит в основе всех религий, пока люди не принимаются перекраивать их под свой лад.
На лестнице послышались шаги, и звуки голосов перебили нашу странную беседу; показалась гренадерша, за нею следовал высокий серьезный джентльмен, которому показывали дом. Сестра потянула меня по коридору в свою комнату и прикрыла дверь, но я успел все же бросить пристальный взгляд на визитера, и этот джентльмен произвел на меня глубокое впечатление. Его облик излучал спокойствие, двигался мужчина с достоинством, а взгляд был полон такой уверенности, что я сразу отнес посетителя к разряду людей, на которых можно положиться в трудную минуту. Я видел его всего мгновение, но уже во второй раз, и впечатление сложилось то же: джентльмен шел по коридору, уверенно поглядывая по сторонам, как и в первый раз, когда я только завидел его, он показался мне терпимым, бесстрашным, мудрым. «Искренний и добрый человек, — рассудил я, — которого воспитали с большой любовью, расположившей его к миру, в нем нет и следа злобы и ненависти». Несомненно, немало для беглого взгляда. Но голос джентльмена подтвердил мою интуицию: густой и мягкий, однако полный убеждения.
«Неужто я вдруг сделался чувствителен к свойствам человеческого характера? — спросил я себя, слыша, как дверь комнаты сестры закрывается за моей спиной. — Или у меня здесь каким-то образом развилась способность к ясновидению?» Прежде подобная мысль пробудила бы во мне лишь насмешку.
Я уселся напротив сестры, впервые с той минуты, как ступил под крышу Башен месяц назад, ощущая странное облегчение. И заметил, что Фрэнсис улыбается перемене во мне.
— Ты знаешь его?
— И ты это почувствовал? — вопросом на вопрос ответила Фрэнсис и затем добавила: — Нет, я знаю о нем лишь то, что он предводитель некоего движения и посвятил годы жизни и все свои средства на достижение его целей. Мэйбл уловила в нем те же качества и не раздумывала дольше.
— Но ты видела его прежде? — настаивал я, поскольку уверенность, что он ей знаком, не отпускала меня.
Сестра покачала головой.
— Он заезжал в начале недели, когда тебя не было. Мэйбл с ним беседовала. И думаю, — она чуть помедлила, будто ожидая, что я ее нетерпеливо оборву, как нередко бывало, — думаю, он все ей объяснил и теперь она уверяет, что в его убеждениях — ее спасение, если она сможет принять их.
— Новое обращение! — воскликнул я, памятуя о богатстве Мэйбл, которое любое общество с удовольствием употребит на свои нужды.
— Те слои, о которых я тебе говорила, — спокойно продолжала она, слегка пожав плечами, — образовались на почве сильных убеждений и неподдельной веры, но в особенности — уродливой веры, основанной на ненависти, поскольку, видишь ли, в ней намного больше страсти…
— Фрэнсис, я ничего в этом не смыслю, — возразил я вслух, но почти смиренно, все еще под впечатлением мимолетной встречи с гостем, которому был благодарен за позитивное ощущение мира, каким-то образом ступившего под крышу вместе с ним. Я пережил столько ужасов, и нервы мои, конечно же, перенапряглись. Как ни абсурдно может показаться, но в воображении я соотнес его с малиновками — беззаботными малиновками, полными доверия ко всем и не страшащимися зла.
Таким мыслям я даже рассмеялся, а сестра, ободренная этим, продолжала более развернуто:
— Так ли уже ничего не смыслишь, Билл? Конечно, к чему тебе. Тебе и в голову ничего подобного не приходило. Сам ни во что не веришь и все прочие верования считаешь ерундой.
— Я открыт и вполне терпим, — перебил я.
