– О… я бы отдал серебряный денарий, чтобы поглядеть, какие были у вас с Афранием рожи, когда открыли сундук, а в нем нашлись одни обломки мрамора…
– Давай денарий, я тебе изображу, – предложил Приск.
– Господин, господин, не желаешь ли взглянуть на этого жеребчика, – подкатил к Куке торговец конями, темноликий немолодой то ли грек, то ли полукровка. – Он не слишком молод годами, но такой и нужен в пустыне… Выносливый да послушный.
– Это ты про себя говоришь?
– Вон про того вороного! – Торговец указал на жеребца в загоне.
Кука сморщился, всем своим видом показывая, что скакун ему не нравится.
– Да это просто старая кляча! – возразил он.
Но, судя по тому, как хитро прищурились глаза преторианца, Приск сразу понял – Куке жеребец приглянулся. Однако симпатия эта пока не была взаимной – едва Кука подошел, конь начал фыркать, взбрыкивать и показывать свой норов.
– И сколько? – спросил Кука равнодушно.
– Семьсот денариев…
– Да ты с ума сошел… Да я слона за такую цену куплю. Даже двух. – И, загнув два пальца на правой руке, изобразил – двести.
От подобной наглости торговец конями на миг онемел.
– Да поразит тебя стрелами Меркурий…
– У Меркурия нет стрел…
– Есть… он спер перун, мечущий молнии, у Юпитера, – заявил торговец, неплохо разбиравшийся во взаимоотношениях богов Эллады. – Как раз для таких случаев, чтобы поражать всяких проходимцев, что мешают честным торговцам делать свое дело. И мне, Менелаю, просто стыдно сбавлять за этого красавца цену. – Шесть сотен и еще пятьдесят.
Кука пожал плечами и добавил жестом левой руки еще пятьдесят.
– Пожалуй, мы успеем пообедать, прежде чем они договорятся, – шепнул Приск Малышу.
– А ты не будешь торговаться? – удивился Малыш.
– Пусть Кука противника сначала измотает – так это делают теперь в бою ауксиларии. А уж потом наступит черед легионов.
* * *
Вернувшись с рынка верхом на Урагане, Приск с изумлением увидел у ворот виллы Менения. Парень был не в форме вигила, а в обычной тунике и накинутом поверх плаще. За плечами висел дорожный мешок на коротенькой фастигате
[39]
.
– Что-нибудь случилось? – спросил Приск.
– Я хочу тебе служить, трибун.
– Но ты же вигил.
– Я – свободнорожденный, значит, могу уйти со службы. Потеряю льготы – невелика беда. Но если ты попросишь – меня вмиг отпустят.
– И почему ко мне? Хочешь поступить в одну из тысячных когорт? Я замолвлю словечко.
– Нет, лично тебе хочу служить. Таких людей, как ты, я никогда прежде не встречал. Потому колоном
[40]
могу у тебя стать.
– А почему не хочешь поступить в когорту?
– Я бы пошел… – Менений замялся. – Но сам посуди, служить придется двадцать пять лет. А то и двадцать шесть – отставка бывает раз в два года. – Ага, значит, парень все же подумывал о военной службе, но так и не решился. – Ну и что мне потом останется после двадцати шести лет? Я здесь в Антиохии пробыл на службе три года. И живу и служу в самом городе. Люди щедрые, и богатеи всегда благодарят даже за маленькие услуги. Сейчас оно, конечно, иначе – время тяжкое. Но пройдет год-другой, и беды забудутся. Станет Антиохия, как прежде, золотая и богаче прежней.
Менений хотел что-то добавить, но закусил губу, сообразив, что и так сказал много лишнего. Потому как «благодарность» горожан вполне можно было расценить как примитивное мздоимство. Несчастные нынешние времена были благом для вигилов – им платили за охрану разрушенных домов от грабителей, выкупали найденные драгоценности, могли дать взятку за место в очереди на раздачу бесплатного хлеба и масла. Да мало ли еще о какой услуге попросят несчастные – если кто сохранил на поясе или запястье кошелек. Торговцы, что везли в город товары, тоже были щедры в расчете на барыши и оплату из императорской казны. И все же была одна награда, которая стоила куда дороже всех этих благ.
– Надеешься, что, поехав со мной, выслужишь римское гражданство? – прищурился трибун.
– Да, я знаю, такая награда без службы в ауксилариях только для особых… для героев… Слышал, в дакийскую войну вся когорта бриттов получила почетную отставку с римским гражданством на тринадцать лет раньше срока. Но твой патрон – он же может меня наградить?
– Поручение это опасное, – уточнил Приск. – И я не ведаю – стоит ли оно гражданства.
– Я знаю об опасностях. Но о тебе говорят, что ты удачлив в своих начинаниях, трибун. И чего ни попросишь, то наместник тебе сделает.
Приск задумался. Наградить-то Адриан может. Но только… награду эту надо обговорить заранее. Впрочем, Приск был уверен, что Адриан пообещает все что угодно сейчас – когда Приск и его спутники отправляются в путь, хоть гражданство для Менения, хоть для Приска – звание легата. Но сдержит ли он потом данное слово перед теми, кто вернется? Хотя – и это почти наверняка – вернутся далеко не все.
– Может, я и удачлив… – согласился Приск. – Но только не всем моим спутникам благоволит Фортуна. Я из опасного дела вернусь. А вот ты – не знаю.
– Я тоже точно вернусь! – заявил Менений. – Мне предсказание было, что я доживу до семидесяти лет.
– Ну тогда считай, награда уже твоя… – хлопнул Приск по плечу бывшего вигила.
«А что бы ты хотел получить в награду?» – спросил сам себя Приск.
И сам же себе ответил – ничего… я больше ничего не хочу…
Потому что то, о чем он мечтал, ему не способен дать ни один человек в этом мире. Нет ни у кого такой власти…
Часть III
Несколько дней из жизни провинции вдали от войны
Глава I
Казнь
Лето 869 года от основания Рима
Повозка передвигалась еле-еле. Никто не хотел спешить – прежде всего мулы, которым путь этот был знаком и не сулил ни вкусной травы, ни отдыха. Возница прикидывал так: вернуться бы в город к началу мужского времени в термах – и лады. Солдаты, что сопровождали повозку, тоже не слишком торопились, потому как торопиться солдату стоит в трех случаях – это когда идешь в атаку – поспешать надо, чтобы миновать сектор обстрела как можно быстрее. Второе – если доведется драпать – особо от кавалерии – тут уж надо мчаться как ветер, если не хочешь, чтобы тебя сзади полоснули мечом по бедру и до конца дней сделали калекой. Это если повезет – и не прикончат на месте. И третье – когда утаиваешь золотишко из общей добычи – вот тут следует быть очень проворным, чтобы чужой глаз не приметил, а язык – не донес. Во всех остальных случаях проворство совершенно ни к чему. Гражданским тоже порой нет смысла торопиться. К примеру – никуда не торопился едущий на повозке человек в грязной ветхой тунике со связанными за спиной руками. Темные вьющиеся волосы его были спутаны и присыпаны пылью, глаза покраснели, потому как свою последнюю ночь он провел почти без сна. Был он молод – не достиг еще и двадцати, на впалых щеках лишь кое-где курчавились редкие волоски. Роста среднего, узок в плечах, худ до крайности. Глаза имел живые и умные, но взгляд все время метался и ускользал – собеседникам в глаза юноша никогда не смотрел прямо. На груди паренька на куске старой грязной веревки висела грубо намалеванная деревянная табличка. На табличке той значилось, что парня зовут Прокруст, что продавал он в рабство свободных и за это приговорен к распятию, потому как не был римским гражданином. Несколько любопытных вышли из Эпира вместе с повозкой, решив поглазеть на казнь, но постепенно отстали. Возможно, еще нагонят – а может, и передумают. Решат, что нет ничего интересного в казни проходимца, воровавшего детей и женщин. За подобное в этот месяц казнили уже третьего преступника. И все они были чем-то похожи – юноши или подростки, пойманные в городе на месте преступления, – одиночки без родни и средств, решившие на продаже живого товара подзаработать пару золотых. Прокруста схватили на постоялом дворе, где он пытался украсть десятилетнюю девочку, дочь римского путешественника, богача из сословия всадников. Папаша девочки приехал послушать речи Эпиктета – ныне философские эти беседы сделались чрезвычайно популярны. Приехал с семьей и домочадцами, но сдуру остановился не у друзей, а в дешевой и плохонькой гостинице. Где вся его фамилия в первый же вечер отравилась гнилой едой, а на второй день римский всадник едва не лишился младшей дочери. Прокруст не сумел быстро запихать кляп в рот девчонке, та завизжала, сбежались рабы ее отца и слуги из гостиницы. Слуги соваться в драку не стали, а вот один из отцовских вольноотпущенников так приголубил Прокруста палкой по голове, что тот рухнул на пол без чувств. Девчонку освободили, а Прокруста связали и послали гонца за городской стражей. Дело разобрали быстро – да и чего там разбирать – сдуру Прокруст, почти ничего не соображавший от нестерпимой головной боли и тошноты, ляпнул, что хотел продать девчонку на рынке рабов, – за что и был тут же приговорен к крестной муке.
