Глава II
Эпиктет, Помпоний, Сладкоежка…
Даже в беспамятстве Прокруст чувствовал, как ему больно. Возвращаясь, выплывая из темноты на маячок масляного светильника – со стоном, воем, криком, – первое, что он ощутил, это боль в каждой частичке тела – ныли руки, ноги, спина, шея, вся кожа зудела, губы распухли липкими подушками. Веки почти не открывались, и желание было их не просто чесать – содрать ногтями с лица. А любое движение тут же вспыхивало болью в каждой косточке, каждой жиле.
Раз больно – значит, жив – решил он про себя. Но не знал еще – радоваться ли этому открытию. Может, лучше было умереть, нежели терпеть такое!
Однако спасению своему Прокруст не удивился. А стоило бы дивиться, что, провисев почти целый день на кресте, остался он в живых.
– Где я? – спросил, оглядываясь. Маленькая темная спаленка без окон. Золотистый ореол над светильником дрожит – вот-вот погаснет. Завешан кожей проем. Кожа колышется – верно, там, за дверью, не коридор, а сразу – двор.
Подле кровати сидела женщина.
Он помнил ее лицо – смутно. Где, когда? Кажется, она бежала за ним по узкой кривой улочке в тот день, когда он, подобно волчаре, нес ее дитя-ягненка. Мальчишка был тяжеленький – лет, кажется, семи. Женщина нагнала, вцепилась так, что затрещала ткань туники, лопнула на спине. Он отшвырнул мальчишку, шмякнув того о стену, чтоб не попытался встать, затем схватил женщину за горло и тоже ударил о каменную кладку – только с виду он был мелок и слаб. А на самом деле жилист и вынослив – никто другой не выдержал бы так, как он, крестную муку. Но тогда он не думал о кресте, он думал о том, чтобы эта сука, порвавшая ему тунику, заткнулась, и она замолкла, сомлев, сползла по стене, кулем распласталась на мостовой… Он помедлил, перевернул ее на бок, задрал тунику и гиматий, быстренько оприходовал женщину, затем подобрал скорчившегося на земле мальчишку и понес дальше… Только вышла промашка – уж больно круто приложил он о стену мальчонку, сломал челюсть – лицо отекло, перекосилось, сделалось уродливым… и Сладкоежка ребенка не взял – пришлось продать одноглазой старухе Грайе за несколько денариев…
– Вспомнил меня? – спросила женщина, раздвигая в усмешке губы. – Вижу, вспомнил…
Она поднесла к его губам кубок, и он покорно выпил, почти уверенный, что пьет сок цикуты.
Напиток был приторный, терпкий. И – о, чудо – принес облегчение. Боль как будто смазалась, притихла.
– Помню, – сказал Прокруст, хотя ничего говорить не хотел.
– Знаешь, где Аристобул? – Женщина опять наклонилась к самому его лицу.
Изо рта у нее противно пахло, но у Прокруста даже не было сил отвернуться.
– Не помню… – прохрипел воришка.
– Еще вспомнишь… – пообещала женщина.
* * *
Четыре дня Прокруст провел в бреду между жизнью и смертью. На пятый ближе к вечеру в комнату его явился парнишка-подросток, и вдвоем с женщиной они выволокли спасенного преступника из дома. Впрочем – домом строение можно было назвать с большой натяжкой – полуразвалина, сгоревшая несколько лет назад, да так и не восстановленная (скорее всего, по причине отсутствия у хозяина средств).
Во дворе (по бокам шли какие-то горевшие лет пять назад постройки без крыш) Прокруста привязали к деревянному столбу. Качественно привязали. И тогда появился седой ветеран с изуродованным лицом, широкоплечий, коренастый, жилистый, сразу видно – куда сильнее Прокруста. Страшнее старых шрамов были глаза старого вояки – холодные, без блеска, как металл нечищеного клинка.
– Два мальчика, – сказал ветеран низким хриплым голосом, от звука которого почему-то сразу вспоминались камни, что катятся по склону и настигают – неотвратимо, давя насмерть. – Один – Аристобул – сын этой почтенной женщины, чья лавка тканей возле фонтана. Второй – тот, что похищен был из гостиницы, когда я дрался с одним человеком, имя которого тебе знать необязательно. Но ты хорошо его запомнил – потому что получил удар кинжала в руку от него на прощание. Ирана та еще не зажила. Но добычу свою ты уволок. Мальчик был совсем маленький, и звали его Гай. Где он теперь?
– Я не знаю… откуда… – залепетал Прокруст, в этот миг он сильно пожалел, что очнулся не в молочном прибрежном тумане Стикса, а в этом заброшенном и сожженном доме.
– Ты знаешь… потому как соврал во время дознания. Я ходил по рынку и многих спрашивал – нет на рынке рабов в Эпире человека, который скупает свободных. Ведь ты заявил под пыткой, что хотел продать девчонку на рынке. Но я не нашел ни одного, кто бы скупал свободных детей на рынке запросто, не опасаясь городской стражи. Однако дети пропадают. Вот уже четыре года, как пропадают дети приезжих богачей, и никто никогда их потом не находит. Ты пытался украсть девчонку римского всадника. Городского палача ты обманул. Но меня не обманешь. Кому ты должен был ее доставить?
Прокруст облизнул губы.
– Я забыл имя… – Ничего умнее в этом своем отчаянном положении не придумалось. – Пока висел на кресте, память отшибло… Правда-правда, ничего не помню… совсем…
Ветеран отвернулся и принялся ворошить угли в сложенном тут же на каменных плитах примитивном очаге. Прокруст заметил, что в углях лежит обломок меча.
– Есть средство, – сказал ветеран, выхватывая клещами из огня обломок, – которое хорошо освежает память.
– Нет, погоди! – взвизгнул Прокруст. – Яне могу… не могу…
– Что не можешь?
– Не могу назвать имя.
– Почему? – Раскаленный обломок приближался к лицу. Медленно. Но Прокруст уже ощущал его жар.
– Если узнают, что я выдал…
– А мы сделаем так, что никто не узнает.
Обломок вдруг коснулся щеки и ужалил.
Прокруст завизжал.
А палач деловито сунул обломок меча назад в угли – чтобы железо вновь раскалилось.
– Как? Как не узнают… – выдавил Прокруст, задыхаясь от боли и ужаса.
– Потому что я убью этого человека.
– Воды… – простонал пленник.
Фляга ткнулась в опухшие губы, Прокруст сделал пару глотков.
– Я не приходил… меня нашли…
– Как?
– Я задолжал одному человеку… он дает легко и без залога… мне сказали… и я набрал тысячу сестерциев. Всякий раз оставлял расписки. А потом ко мне пришли и сказали… – Он перевел дыхание и, видя, что палач опять потянулся за куском металла, взвизгнул: – Я рассказываю… все как есть! Слушай! Слушай!
– Я слушаю… – отозвался палач.
– Так вот… мне сказали: или я возвращаю долг, или умираю в страшных муках, или буду красть детей – тех, на кого мне укажут… и за каждого долг будет снижаться… Но все не так получилось… На остаток росли проценты… и долг не уменьшался… почти совсем… Вот так всё.
– Нет, не всё, – ухмыльнулся палач и ткнул раскаленным обломком в другую щеку.
