Впрочем, точно так же когда-то исходили ненавистью покоренные Буребистой вожди. Правда, у сурового царя был тогда умный союзник – верховный жрец Деценей. Теперь даки почитают Деценея, как и Замолксиса,
[71]
– богом. Был при жизни этот человек хитер, а для царя нет никого опаснее хитрого жреца, который уверяет, что его устами вещают боги. Такой станет вертеть правителем и, в конце концов, сам взалкает царской власти. Был Деценей так ловок, что устроил себе отдельную столицу: Буребиста сидел в Костешти, на вершине холма, а Деценей еще выше – в Сармизегетузе, среди хвойных лесов и белых облаков. Хитрый жрец – сильный союзник, но стоит царю пойти против его воли, как тут же жрец становится смертельным врагом. Не только царь был властен над подданными – его верховный жрец имел право пытать и предавать смерти тех, кто осмеливался идти против воли жрецов. А из жрецов, что жили в Сармизегетузе, можно было составить немалый боевой отряд.
После смерти Буребисты еще долго ходили слухи, что убившие Буребисту вожди были в сговоре с Деценеем, который к жреческому сану прибавил царский титул. Именно Деценей окончательно сделал Сармизегетузу столицей Дакии. Новый царь-жрец был мастером превращать старые верования в новые: он довел пантеон дакийских божеств до семи, отодвинул в сторону Гебелейзиса-Замолксиса и возвысил бога войны Мариса. Комозик, наследовавший Деценею, тоже провозгласил себя и жрецом, и вождем.
Отец Децебала Скориллон сорок лет правил в Сармизегетузе, под защитой гор. Вступивший на трон еще молодым человеком, Скориллон был царем осторожным – больше заботился о сохранении того, что имел, нежели о приобретении нового. Жрецы при нем подняли головы и отдали царство после его смерти Диурпанею, а не Децебалу. Диурпаней оказался дрянным правителем, власть тут же стала утекать из его цепких, но корявых пальцев. Диурпаней все твердил, что во всем подражает Буребисте. Жалкое получилось подражание. Но золото и серебро по-прежнему добывали в северных рудниках, так что царю было чем одаривать военачальников-пилеатов. С севера из соляных варниц везли соль – цену за нее царь назначал такую, что крестьяне в долинах, покупавшие соль, порой поливали слезами свои медяки. Но охранять рудники да собирать налоги – неподобающее занятие для сотрапезников царя. Все громче слышались голоса, что теперь самое время показать Риму, кто является настоящим хозяином на Данубии-Истре, продемонстрировать, что царь Дакии во всем равен римскому Цезарю.
Жрецы вкрадчивыми голосами стали раз за разом повторять, что бог войны давно не получал кровавую пищу, что пора принести ему пленников в жертву, и Диурпаней затеял поход на Мезию. О да, разумеется, царь был прав, заявляя, что нельзя пускать римлян на северный левый берег реки, был трижды прав, когда говорил, что под руку дакийского царя должны прийти все родственные племена и даже не совсем родственные – если они хотят жить по заповедям предков и своему разумению, а не по указке римлян. Но отправиться грабить Нижнюю Мезию, как это обычно делал Буребиста, было самым глупым поступком Диурпанея.
Спасать от поражения дядюшку пришлось Децебалу. Но, помня обо всех эти жреческих играх и жажде власти такой сильной, что сравниться с нею могла лишь жажда золота, Децебал сам сделался верховным жрецом, чтобы никто и ни в чем ему не перечил. Более того, его, как когда-то Замолксиса и Буребисту, уже начинали почитать полубогом.
Мир с Домицианом был заключен самый выгодный – ни к чему не обязывающий титул друга римского народа (не собирался же в самом деле Децебал вставать под знамена римских полководцев по первому зову, а мелкие уступки не в счет), а в придачу – десятки римских инженеров и дань, скромно именуемая «подарками нашему другу». Римляне платили дань Дакии! Одно это известие заставило умолкнуть недовольных.
Самым ценным приобретением, разумеется, были римские инженеры – они достраивали стену длиной более мили, замыкая горные хребты вокруг долины, соорудили настоящую природную крепость под присмотром цитадели на Красной скале, они строили дозорные башни, они оборудовали цистерны для сбора дождевой воды в «орлином гнезде» Блидару, крепости, не пригодной для долгой осады именно из-за того, что родники били ниже крепостных стен.
Многое может сделать великий правитель, если знает, к чему стремиться, если все силы готов положить ради своей земли. И все же… без соизволения богов не преуспеть никому.
Трижды уже посылал Децебал гонцов к Замолксису, в тревожные годы вспомнил о позабытом божестве. Просил царь Замолксиса об одном: чтобы началась в Риме смута, чтобы пришел к власти осторожный и слабый политик, склонный к миру, а не к войне, второй Домициан, а не новый Юлий Цезарь. Не под силу еще Дакии тягаться с Римом, надобно еще лет двадцать, не меньше, чтобы создать мощную армию, способную не только укрываться в крепостях на горных вершинах, а встречать римлян на равнине лицом к лицу. Нужны надежные союзники, а не такие, кто предаст, заслышав первый сигнал римской боевой трубы.
Но то ли не дошла до Замолксиса просьба, то ли не в силах дакийский бог был ее выполнить – и на берега Данубия явился Траян, чтобы сокрушить Децебала.
В последний раз послали гонца к Замолксису с просьбой совсем простой: дабы сковали этой зимой воды Данубия суровые морозы, чтобы тяжелые кони закованных в железо роксоланов прошли по льду, чтобы проехали повозки бастарнов, чтобы тысячи и тысячи людей одновременно смогли устремиться на другой берег…
Эту просьбу Гебелейзис-Замолксис должен непременно услышать, иначе лишится всех, кто поклоняется ему на берегах Данубия. Пусть забудет дакийский бог о нанесенных обидах, пусть простит дакам-волкам, что стали они теперь куда больше поклоняться богу войны Марису, нежели Замолксису. Когда приходит беда, вспоминают старых богов и, прежде всего, тех, кто обещал бессмертие.
* * *
Прежде чем отправиться на перевал Боуты, Децебал заглянул в Тилиску. Стояла крепость в густом сосновом лесу над горным ручьем, и даже дорогу к ней не сразу можно было отыскать на кручах. Порадовался царь, что крепость достроили – на единственном пологом склоне поднялась стена отличной дакийской кладки
[72]
из камней и земли с внутренним рвом чуть ли не полмили длиной. В особо слабых местах стена была сделана двойной. На самой вершине холма поднялись две красавицы-башни.
