Некоторое время они вместе с голубем разглядывали меня. Ее глаза меняли цвет вслед за мыслями, при этом оставаясь совершенно равнодушными. Глаза голубя не менялись вообще.
— Ну вот, теперь ты знаешь правду, — сказала она, наконец. Голос ее, легкий, как дуновение ветерка, заметно дрожал. Если бы не равнодушие глаз, я бы подумал, что она волнуется.
Много позже я понял, что она просто боялась. Не за меня, за себя. Она очень боялась моего гнева.
— Я не знаю правды. Не считая того, что вы подкинули меня Тому. Я что, ваш сын?
Она улыбнулась. От ее улыбки засветился воздух. Самая красивая из смертных женщин, подумал я. Да, она была смертной когда-то, я знал это точно.
— Ты родилась под вишневым небом, — то ли спросил, то ли констатировал я. — Ты — Динь. Ведунья, ушедшая из племени вместе с Первым Белым Волком. Я прав?
— Нет.
— Нет?
— Я ушла не с Белым Волком. Я ушла с Ами.
— А что, есть разница?
Она сделала движение, словно хотела коснуться меня. Я отстранился.
Тишина, короткая, пугающая. Мне вдруг захотелось, чтобы эта женщина, которую мне, видимо, следовало называть матерью, исчезла. Естественно, что мое желание никого не интересовало.
Потом голубь одобрительно уркнул.
— Все получилось не так, как хотел Ами, — тихо произнесла Динь. — Мне жаль тебя. Я знаю, что не имею права на жалость, что ты уже взрослый и сильный, но мне все равно жаль тебя. Ты хочешь знать правду? Что ж, ты ее узнаешь. Только она не всегда так хороша, как говорят. Она может разочаровать тебя. Не уверена, что ты готов принять ее, чтобы там ни говорил по этому поводу Ами.
«Хуже, чем есть, уже все равно не будет», — подумал я. «Будет», — обещающе прозвучал в моей голове голос королевы. Я вздрогнул от неожиданности. О телепатии до последнего момента я знал только из книг. Неприятное ощущение.
Видимо, она это поняла, потому что снова улыбнулась, но уже как-то виновато, и продолжила вслух:
— Ты и Клык — вы одно целое. Вряд ли ты поверишь мне, но ему поверишь точно. Просто закрой глаза, загляни в себя и все поймешь. Попробуй…
Я послушался. Там, за прикрытыми веками, оказался совсем иной мир, полный красок, мертвых бурь и сумасшедшего покоя. Мир, где у корней огромного дерева, увитого дождем, начиналась и заканчивалась одинокая радуга. Мир, где не было времени. Мир, где вода была горячей праведного пламени. Мир, который был когда-то моим домом. Мир, в котором теперь, чужими стараниями, мне не было места. Я вспомнил его. И еще я вспомнил, как и для чего я родился здесь… Истина была примитивна и потому мучительна, и я тут же отбросил ее от себя.
— Мы не хотели причинить тебе боль. Ты должен был вспомнить все сам, но судьба распорядилась иначе… Теперь ты знаешь.
Истина вернулась. Вместе с реальностью. Теперь я знаю.
— Первый Белый Волк… Я, не Ами?
— Ты. Ами — лишь тот, кто соблазнился Силой. Теперь ты понял, что разница есть?
Я коснулся рукой Клыка. Он дышал вместе со мной, и это означало, что я жив. Когда-то давно Клык принадлежал мне. До тех пор, пока я однажды не подарил его странному беловолосому мальчику по имени Ами, который очень любил лес. Он хотел стать волком. Он стал им. Не просто волком — волчьим дьяволом. А у меня вырос новый зуб.
— Бог.
Крик, хрип, вкус соли на губах. Ослабевшая рука, пытающаяся оттолкнуть волчью тушу. Стекленеющие глаза. Скольких я убил? Я не считал.
— Да, бог.
— Бред. Бред! Бред!! Какой из меня бог?!
— Какой уж есть. Волкам не дано выбирать, как детям не дано выбирать себе родителей.
Я прикусил губу, борясь со слезами собственного бессилия. Богам не пристало плакать.
— Ну почему же… По всему выходит, что иногда выбирают… Том знал об этом? Неужели… — по спине пробежал холодок. — Вы… Вы вынудили его умереть! Вы его убили!
— Не надо так… драматично, Ной, — ее голос звучал ласково. — Да, Ами рассказал ему правду. Мы думали, что после его смерти ты вернешься в племя и получишь Клык. Так же, как получил его когда-то Том. Как получали сотни других волков, через чужую смерть. Ты сам поставил такое условие — Сила в обмен на чью-то жизнь. Не помнишь?
— Нет…
— Ты хотел ограничить стремление к Силе, но лишь раззадорил желание. На моей памяти никто в племени еще не отказался добровольно от обладания Клыком.
— Нет…
— Почему, когда умер волк, которого ты считал отцом, ты не вернулся?
Я не ответил. Она все равно не поняла бы. Растер затекшую шею, спросил устало:
— Зачем вы вытащили меня сюда?
— Ты становишься самим собою, — удовлетворенно заметила Динь. — Это хорошо…
— Ответь, зачем?
Она вздохнула.
— Твои дети должны вернуться домой.
— Мои дети?..
— Волки. Ты придумал нас, и мы поклонялись тебе прежде, чем ты нас бросил и забыл.
— Бросил?
— Так утверждает Ами, — она пожала плечами. — Но я думаю, он ошибается… Ты не бросал… Ты просто ушел… погулять… А потом ушли и волки…
— Ты ищешь мне оправдание? — удивился я.
Королева улыбнулась, искренне, как, наверное, давно уже не улыбалась никому, кроме своего короля.
— Да, ищу. Мне неприятно думать, что ты мог забыть о том, что так любил когда-то, забыть о тех, кому сам дал жизнь… Мне неприятно думать, что тот, кому мы поклонялись многие тысячи лет, оказался обыкновенным самовлюбленным божком, каких, я теперь это хорошо знаю, и так невероятное множество во Вселенной. Я не хочу разочаровываться в тебе.
В ее словах были горечь и надежда. Самое обидное заключалось в том, что я не мог ни обнадежить ее, ни утешить. Я просто не помнил и почти не понимал того, о чем она говорила.
— Я не знаю дороги домой, Динь, — сказал я, отводя глаза.
— Ты вспомнишь, — твердо сказала она. — Ты должен вспомнить. Ты — Бог, ты можешь все. Во всяком случае, Ами в этом уверен. Поэтому ты обязательно вспомнишь. Клык поможет. В конце концов это же твоя вещь. Мы так и не научились толком ею пользоваться.
Я поднял голову, встретился взглядом с самой красивой женщиной в тысячах миров. Синие-синие равнодушные глаза. Подозреваю, это равнодушие оттачивалось тысячелетиями. В сочетании с горечью слов оно выглядело отвратительно.
— Одно утешает — я могу не называть тебя мамой.
Голубь снова уркнул, расправил крылья — сизое и красное — и взмыл ввысь. Динь встала, отряхнула нежную ткань. Шелк игриво заструился вокруг стройных ног. В который раз улыбнулась. Горечь и надежда исчезли, осталось только это жуткое равнодушие.
