— И вправду не очень развлекательно, — заметил Рой. — Для чего Джексон продуцировал такие сны, Генрих?
— Я бы поставил вопрос по-другому. Не для чего, а почему? Какие мысли, какие чувства, какое душевное состояние порождало в его мозгу эти фантастические картины?
— Все-таки я хочу разобраться, — сказал Рой.
Генрих спорил слишком запальчиво. Сновидения, даже художественно отработанные, не заслуживали такой пылкой защиты.
— Ты хочешь понять, что означает эта странная картина?
— Нет, хочу понять, для чего ты вызвал нас.
— Я вчера изучал биографию Петрова и столкнулся с некоторыми странностями. Дело в том, что у Петрова была обезьяна, и очень любимая.
— Домашняя обезьяна?
— Раньше бы надо условиться, как толковать этот термин — домашняя. Шимпаязенок Нелли. Джексон, впрочем, звал ее Олли. Эту Нелли, или Олли, он получил в дар от галактического штурмана Михаила Борна, когда тот умирал.
— Михаил Борн? — переспросил Рой. — Не тот ли, что один вернулся на Землю после аварии звездолета «Цефей» неподалеку от Ригеля?
— Он самый. Но он вернулся не один.
— Сколько знаю историю звездоплавания, весь экипаж «Цефея» погиб. Посланный на помощь галактический курьер «Орион» обнаружил на «Цефее» двадцать три трупа и одного полумертвеца — Михаила Борна. Его выходили лишь на Земле. Так?
— Так, Рой, но не совсем. Борн остался парализованным и немым. Понимал его лишь Джексон, они были друзьями с детства. Никаких сведений о трагической гибели экипажа у Борна выведать не удалось. Суть не в этом.
— В чем же?
— Я уже сказал, Михаил вернулся не один. С ним был шимпанзенок Нелли, тоже член экипажа. Нелли, как и Михаил, не погибла. Самое интересное было знаешь в чем? Джексон разобрал одну фразу, часто повторявшуюся Борном, не знаю уж, как он ее произносил: губами ли, руками или движением глаз. Фраза такая: «Олли нас всех спасла». Джексон объяснил, что Михаил назвал обезьянку Олли, а не Нелли, как она значилась в судовых списках.
— Всех спасла, в то время как все погибли? Обезьянка удивительная!..
— Многое в ней еще удивительней! Олли прожила на Земле несколько лет и ничего не ела и не пила.
— Это установлено?
— Я вчера был в Музее Джексона Петрова и побеседовал с роботом-хранителем, слугой Джексона. Вы знаете этих старинных забавных человекообразных, фиксирующих на пленке каждое слово хозяина. Так вот, я прослушал все распоряжения Джексона относительно Олли. Он никогда не требовал для нее еды и питья, никогда не брал ее в столовую. Добавлю, что он редко показывал ее гостям.
— Но ее видели другие? — спросил Арман.
— Да, конечно. Она иногда выбиралась из комнатушки и сидела на диване, очень смирная и тихая. Гости ее не любили. Им казалось, что она прислушивается к разговору… О чем ты думаешь, Рой?
Рой не сразу вышел из задумчивости.
— Интересно! Но по-прежнему не вижу, какой можно сделать конкретный вывод из твоего розыска.
— И я не вижу, — признался Генрих. — Но мне все больше кажется, что делом этим следует заняться поглубже. Если вы оба не переменили отношения к развлекательным зрелищам…
— Ты внимательно осмотрел квартиру Джексона, Генрих?
— Я ее не осматривал, музей был уже закрыт. Я поговорил с роботом и обещал зайти сегодня. Хочу вам предложить пойти со мной.
Арман покачал головой;
— Через час меня ждет Андрей. Контрольная проверка аппаратуры перед экспериментом. Идите вдвоем.
5
Робот был старый, замшелый, только антикоррозийный лак спасал его от проржавления; он разговаривал тем скрипучим голосом, что появляется у всех дряхлых роботов перед отправкой на перемонтировку. И если Чарли — так звали робота — еще существовал, то лишь потому, что принадлежал Джексону: он был уже не слугой, а музейным экспонатом. И стоял он на своем обычном месте в прихожей квартиры Джексона и, хоть по-прежнему мог ходить по всем шести комнатам, уже семьдесят лет не двигался с этого поста. Табличка на стене извещала, что первые тридцать лет после смерти хозяина Чарли непрерывно, днем и ночью, медленно, безнадежно слонялся по квартире, всматривался тоскующим красным глазом в вещи, вслушивался в шорохи и прокручивал старые свои пленки с голосом хозяина — людям, входившим в музей, казалось, что сам Джексон бродит по квартире, отдает приказания Чарли, разговаривает с друзьями.
— Старина! — сказал Генрих дряхлому роботу. — Ты знаешь о Джексоне Петрове больше всех на Земле. Нам нужно познакомиться подробней с его жизнью.
На лбу Чарли тускло засветился красный глазок. Потеряв подвижность, робот не утратил разума. Он прохрипел, голос доносился словно бы издалека:
— Если это не повредит хозяину…
— Твой хозяин давно умер, — мягко сказал Генрих.
— Он жив. Он во мне. Он со мной. Он со всеми нами.
— Да, в памяти твоей и человеческой.
— Слушайте! — торжественно сказал робот. — Живой голос моего живого хозяина.
Из недр Чарли доносилось лишь потрескивание, неясный шум, всегда сопровождающий работу разлаженного электронного механизма. Потом из сумятицы помех вынесся молодой, звучный голоа «Чарли! Чарли! Где ты? Я ухожу поесть, а ты последи, чтоб не падало напряжение! Шесть тысяч триста семнадцать вольт, такое сегодня задание! И никого не пускай к Олли!»
— Вы слышали живого Джексона Петрова! — торжественно возвестил робот. — Не смейте говорить, что он умер.
— Генрих, я поражен! — пробормотал Рой. — Такой голос!..
— Друг, повтори этот разговор, — попросил Генрих. — И, пожалуйста, вспомни другие приказания. Мой брат никогда не слыхал голоса твоего хозяина.
Генрих, хоть он любил ходить по комнате и временами этим раздражал медлительного брата, поспешно Сел на диван и закрыл глаза. В Музее Джексона, только впав во временную неподвижность, можно было слушать со вниманием. Ни в одной из комнат не действовали интерьерные поля, здесь всё оставили, как было при владельце, — громоздкая постоянная мебель, постоянные картины, вещественные, а не силовые ковры. Ходить было неудобно, даже опасно — забыв на минуту, что двигаешься среди мебели, легко удариться о столик, о шкаф, о диван и кресла, споткнуться о ковер, запутаться в портьере, зацепиться за дверную ручку. Двери в этих архаических комнатах не втягивались в стены при приближении человека, их надо было рукой тянуть на себя или отталкивать.
Рой подумал, что жить в такой квартире можно лишь на свету, в темноте человек становится беспомощным, а вещи, загромождавшие комнаты, всесильны и враждебны, они перестают обслуживать, превращаются в притаившиеся помехи.
