А мы снова глядели на экран, а на экране показывался то беснующийся океан, то кабины водолётов. Здесь наконец наступило успокоение. Нервное потрясение породило сонливость. Не было ни одного заложника, противостоявшего сонной одури. Исиро снова высвечивал девушку, молившую отца о пощаде. Я упоминал, что она миловидна. Сейчас, откинувшая голову на спинку кресла, полуприкрывшая волосами лицо, она виделась очень красивой — той счастливой красотой, какую даёт вызволение от страха смерти.
Водолёты пересекли океан и приблизились к Клуру. Двенадцать вооружённых машин пронеслись над ним, не встретив противодействия. Десять водолётов с заложниками приземлились. Клуры валили на аэродром как на праздник. Из воздушных машин выбирались заложники, их осыпали цветами, подхватывали на руки. Я ещё раз увидел ту пышноволосую девушку, её водрузили на деревянный щит и несли не меньше десятка дико орущих парней. Она смеялась и плакала, размахивала цветами. А затем загудели дюзы наших пустых водолётов, толпа расступилась. Одна за другой машины взмывали. И им махали с земли руками, платками, цветами — как будто удалялись восвояси не враги, совершившие жестокую казнь, а друзья, осчастливившие кратковременным посещением.
— Даже в бреду не вообразил бы такого! — сказал я. — Какое-то массовое безумие, Гамов!
— Возвращение ясномыслия, — сказал он. — Я так надеялся на это, Семипалов! Наступает перелом в войне. Не на полях пока, в душах — это безмерно важней!
— Не преувеличивайте! Клуры — народ, легко поддающийся эмоциям…
— Нет! Эмоциями тоже командует разум. Внутренний, который не всегда можно выразить логическими категориями. Рассудок, примитивный здравый смысл легко высказывается в силлогизмах. Но в каких силлогизмах выразить озарение? В какую формулу уложить ясновидение? Верую в перелом войны, верую, Семипалов!
— Рад за вас, Гамов, — сказал я сдержанно. Я не верил.
12
Перелома в войне не наступило. Клур побушевал и затих. Освобождённые заложники разъехались по домам. Военные водолёты, затаившиеся во время пролёта наших машин в Кортезию на своих базах в Клуре, снова маневрировали в воздухе, снова несли охрану границ с Родером. А в Кортезии глубинные разумы с их озарениями и ясновидениями верх не взяли, её действиями по-прежнему командовал практический рассудок, твёрдо знавший, что такое выгода и где её больше. Всей своей гигантской промышленной мощью Кортезия подготавливала новые сражения. Наши бывшие союзники, поторопившиеся нам изменить, раньше всех почуяли изменение военной обстановки.
Джон Вудворт сделал Ядру тревожное сообщение:
— Во время сражений в Родере и Лон Чудин, и Мгобо Мордоба, и хитрый Кнурка Девятый основательно приутихли. Пленение армии Вакселя нагнало на них страха. Теперь они поднимают голову. Мы провоцировали Аментолу на богатые дары нашим неверным соседям, чтобы ослабить поток вооружения Вакселю. Но армии Вакселя больше не существует, и нет признаков, чтобы кортезы снова собирались вторгнуться на континент. Они усиливают теперь наших недоброжелателей: и тех, с кем мы уже воюем — Родер, Клур, Корину, Нордаг, — и отколовшихся от нас соседей — Торбаш, Лепинь Великий, Собрану… То, на что мы их спровоцировали, теперь станет основой их собственной стратегии. То, что недавно нас выручало, теперь будет нас топить. Мы разбили Кортезию и родеров на одном театре войны. Но если враги навалятся со всех сторон?
— Тогда мы будем разбиты, Вудворт, — спокойно сказал Гамов. — Бороться против всего мира у нас нет сил.
Вудворт хмуро всматривался в Гамова. Гамов откинулся на спинку кресла, лицо у него было спокойным. Мы понимали, что он собирается предложить что-то новое. Но он не торопился. Вудворт прервал затянувшееся молчание:
— После такой блистательной победы, после разгрома лучшей армии врага вы готовы признать, что дальнейшая борьба бесперспективна?
— А вот это нет! Просто ныне её нужно вести по-иному. Для Аментолы успех на войне определяется количеством дивизий, мощностью вооружений, густотой ливневых туч над равнинами врага… Но настало время перенести битву с затопленных полей, с воздушных просторов на решающий театр сражений — в души людей. Мы уже подготовили арену психологических сражений, нужно их решительно повести, пока Аментола и на этом театре не разработал контрборьбы.
Конечно, Гамов не отвергал полностью старых методов. Удар по Кондуку показал, что вполне возможно бить соседей поодиночке, пока они прочно не объединились.
Но главное не в частных удачных ударах, продолжал Гамов. Традиционная стратегия доказывает, что есть лишь два военных решения: либо нам захватить всю Кортезию — тогда война завершится нашей победой; либо кортезам с союзниками оккупировать Латанию.
— Но что значит — завершить войну в свою пользу? — развивал свою новую концепцию Гамов. — Нужно ли для этого, чтобы твои солдаты утаптывали сапогами вражескую землю? Можно и так, но можно и по-иному. Оккупировать души врага, если нет возможности оккупировать его территорию! Если мы захватим их души, руки их опустятся. Оружие поражает тело, разрушает здания, но чтобы оно приступило к делу, нужно раньше отдать приказание словами. Если душа не захочет истребления, язык не произнесёт приказа, оружие не будет стрелять. Вы говорите, нами командует политика, то есть интересы государства, законы стратегии, вековечные обычаи? Но с высоты истинной нравственности — плевать мне на политику, на стратегию, на замшелые обычаи. Иду на души! Буду поднимать глубинное, вечно нетленное в каждом — высокое стремление человека быть человечным. И если удастся пробудить к действию воистину божественное свойство в каждом из нас, то единственное, что делает каждого человека равнозначным богу, — его внутреннюю человечность, тогда и только тогда конец досель бесконечным войнам. Вижу в этом суть своей миссии диктатора, то, ради чего я вообще появился на свет!
Гамов взволновался от собственной страстной речи. И мы взволновались, как это уже не раз бывало, когда он поднимался до пафоса. И в очаровании от силы его слова до меня не дошли некоторые странности его речи — они стали ясны лишь впоследствии.
— Кое-что для психологической войны мы уже сделали, — продолжал Гамов. — Подразумеваю и жестокие, оскорбительные кары за гражданские и военные преступления; и несуразно высокие награды за частные расправы с теми виновниками войны, до которых наши руки не дотягиваются; и поражающие воображение дары за добрые поступки, как в случае врача Габла Хота, тайно спасавшего наших пленных своей собственной кровью; и голодный режим, назначенный вражеским пленным в отместку за то, что они морили голодом наших солдат и офицеров; и милосердие, какое мы оказываем врагам, попавшим к нам в руки, позволяя их близким взять на себя их питание и лечение; и то, что будем передавать на весь мир картины их жизни в лагерях, что разрешим их матерям, их жёнам прибыть самим на свидания с сынами и мужьями. Да и тысячи других актов и действий, потрясающих воображение, — мы их уже начали, мы их будем умножать.
— Самый очевидный пример нашей психологической войны — казнь захваченных в плен водолётчиков, — говорил Гамов. — Мы с вами понимаем, весь мир это понял — не было военной необходимости в смертной каре какой-то жалкой сотне пилотов, их смерть не ослабила водолётной мощи Кортезии, не усилила наши воздушные силы. Но она потрясла врагов больше любого проигранного ими воздушного сражения. Смерть везде жестока и отвратительна, на поле боя десятки тысяч мучительных умираний искалеченных солдат ещё страшней, ещё преступней быстрой гибели сотни пилотов, сброшенных на крыши своих домов. Но погибшие на поле только пополняют статистику потерь, о них не исходят кровью собственной души — кроме родных, разумеется. А гибель всего одной сотни пилотов поразила всю Кортезию — и не её одну! Миллионы людей, и слыхом до того не слыхавшие об этих пилотах, возмущались, негодовали, страдали за каждого. И бурно ликовали, если кому-то удавалось спасительно запутаться в сетях.
