Франц Путрамент появился на экране в матросской робе, в какой прибыл из Нордага. Он весело объявил, что мысль о визите в Корину явилась ему, когда он увидел знакомого рыбака, старого товарища. Они быстро поменялись одеждой, капитан судёнышка не возражал. Ему не терпелось прибыть с первой партией помощи, да и правительство Корины надо было ознакомить с обстановкой в Латании. При первой возможности я возвращусь обратно, пообещал он, я не беглец с родины, а ходатай за мир в новом мире.
— Старый авантюрист и романтик, — сказал я Гамову о Путраменте. — Не возражаю, если он задержится в Корине, плохого он там не сделает. Но почему молчит Плисс? Его молчание терзает мои нервы!
Гамов был спокойней. Это был, наверно, первый случай в нашем долгом общении, когда он меньше думал о завтрашнем дне, чем я. Возможно, болезнь истрепала его силы — и не только физические. Но теперь я думаю, что даже в том очевидном нежелании проанализировать меняющиеся дела во враждебном зарубежье, как это ни парадоксально, он снова показал свою уникальную интуицию. Он был заранее уверен, что и в Клуре, и в Корине, и у наших южных соседей, и даже в самой Кортезии всё сложится наиблагоприятнейше, лишь бы референдум прошёл благополучно. Референдум прошёл с громадным успехом, всё остальное должно стать естественным выводом из этой воистину решающей победы. Надо теперь дожидаться. Именно так он и высказался в своём очень кратком обращении к народу по стерео — поблагодарил всех за великодушие, за решимость пойти на жертвы ради идеи человеческого братства, лишь заглушённой, но не отменённой войной, и попросил прощения, что нездоровье не даёт говорить больше, даже о королеве Агнессе не сказал, как будто не совершился этот важнейший факт — выход Корины из войны. Он и вправду выглядел плохо. Нездоровье показало всем важную черту его характера, мы в его окружении уже хорошо приноровились к ней — в минуты неудач в нём вспыхивала исполинская энергия, он готов был немедленно кинуться на борьбу с опасностью, а первые минуты успеха расслабляли, он чуть ли не опускал руки в такие блаженные минуты. Зрители отнесли его вялость к болезни, а не к характеру. Он встал и поблагодарил поверивших в него, это было самое важное — он сумел подняться с постели! И его слушали чуть ли не со слезами, с замиранием сердца — Прищепа после говорил, что ни одна из его прежних, воистину блистательных речей не вызывала такого восторга, как эта короткая вялая благодарность народу.
И эта ночь шла у меня без сна. Я поехал к Пеано, на его большом экране можно было смотреть то, что интересовало самого Пеано, а не то, что решал показывать Исиро. И я снова любовался отважными нордагами, без колебаний пускавшимися в океан, как только их утлые судёнышки загружались доверху. Океан был приведён в смирение, но мне, не моряку, было жутковато смотреть, как волны ходят по морскому простору между Нордагом и Кориной — правда, прежней сплошной яростной пены уже не было, пена оторачивала только гребни валов. «Не роскошь, но и не гибель для опытного морехода» — так оценил сам Штупа свои усилия. Я спросил, как он упустил президента в Корину, Штупа ответил, что в сторожа к президентам не нанимался, о пропаже Путрамента надо спрашивать Прищепу. Прищепа посмеялся, когда я обратился к нему с тем же вопросом. Путрамент оставил нам свою дочку, а это значит, что он не сбежал, а придумал себе небольшую государственную командировку. Я удовлетворился этим объяснением — как я уже говорил Гамову, я не видел ничего плохого в исчезновении президента из своей страны. Меня только удивила экстравагантная форма бегства, она, впрочем, придавая популярности лихому президенту, работала и на нас.
Под утро на командном пункте Пеано появился Прищепа.
— Друзья, важная новость. Только что закончилось совещание у Плисса. Генерал Арман Плисс пошёл спать.
Пеано удивлённо посмотрел на Прищепу, а я пожал плечами.
— А что важного, что Плисс пошёл спать? Все люди обладают замечательным свойством время от времени засыпать… Вот если бы ты сказал, что генерал Арман Плисс третьи сутки не спит…
— Именно это я и хочу сказать. Генерал не выходил из своего кабинета с того часа, как у нас начался референдум, ему постоянно докладывали, как идёт голосование. В эти дни он дважды связывался с Аментолой. Он вызвал к себе после первого разговора с президентом Кортезии всех командующих дивизиями и корпусами и после короткого совещания отдал приказ не чинить препятствий проходу в Клур эшелонов помощи, но и не брататься с нашей охраной. Сегодня ночью состоялось новое совещание генералов. Арман Плисс сделал два распоряжения: доставить к нему в правительственный дворец группу наших офицеров и солдат из охраны эшелонов, подготовить стереостанцию к передаче его выступления в полдень — и поехал домой выспаться перед речью к народу. Вот такие новости, друзья.
— Как ты их толкуешь?
— Меньше того, что сказала королева Корины, он не объявит. Уверен, что он предложит нам мир и дружбу.
Меня всё же одолевали сомнения. Всё зависело от того, о чём договорился генерал с Аментолой. Я возобновлял в памяти обличье Плисса — усатое, лупоглазое, вислоухое, багровощекое лицо, узкие плечи, погоны, концами повисающие в воздухе, живая карикатура на бравого солдата… Этот человек одержим идеей военного достоинства, он способен на любой поступок, лишь бы тот подтверждал его представление о солдатской чести. От вояки, презрительно обозвавшего великодушие сумасшествием, я не ожидал добра.
— В полдень он выступит, ты сказал? До полудня недалеко, наберёмся терпения.
Генерал Плисс возник на экране в полной парадной форме — при орденах и оружии. И ещё больше, чем во время беседы с журналистами, он смахивал на карикатуру лихого солдата. Но то, что он сказал, не отвечало его внешнему виду. Даже в самых радужных мечтах я не мог помыслить о таком крутом повороте политики его страны.
— Друзья мои, солдаты и мирные граждане! — так он начал свою речь. — Довожу до вашего сведения, что я недавно дважды беседовал с великим президентом Кортезии господином Аментолой. В первой беседе я спросил, скоро ли придёт помощь, которую он нам обещал и без которой нашему народу грозит гибель. Он сослался на затянувшиеся бури в океане. Я со всей честностью солдата разъяснил президенту, что бури не аргумент для задержки помощи, война — тоже буря, а мы добровольно ввязались в военную бурю в интересах нашего заокеанского друга. И ещё я прямо сказал, что в нынешних бедствиях нашего народа виновата Кортезия, ибо если бы мы не начали войну на её стороне, то и не было бы у нас ни эпидемий, ни голода. И потому не только государственная обязанность Кортезии, но и её воинская честь требуют, чтобы она немедля, пренебрегая метеопомехами, выслала к нам корабли с продовольствием. Мы — так я сказал президенту, — выходя во имя союза с ней на поле битвы, не уклоняемся от схватки с врагом лицом к лицу, если слишком дуют ветры, если размокла земля, если ломит голову или разболелся живот. Война есть война, а воинская честь есть воинская честь! А президент, заверив нас в помощи, жертвует достоинством солдата, откладывая под разными предлогами выполнение своего слова. Вот так я разговаривал с президентом Аментолой! И президент попросил одного дня отсрочки, чтобы дать окончательный ответ, когда выйдут в океан корабли с продовольствием. Вчера состоялся второй разговор. Президент информировал меня, что до прекращения бурь и речи быть не может о помощи, а когда эти бури прекратятся, он не ведает, возможно, будут продолжаться всю зиму, ибо так и называются — зимние. И тогда я сказал, что до весны, когда наступит успокоение в океане, треть клуров перемрёт от голода и болезней, а если зимние бури сменятся бурями весенними, то и ещё одна треть нашего населения погибнет, и великий Клур прекратит своё тысячелетнее существование. Я обвинил Аментолу, что он изменяет своему солдатскому долгу, что вся Кортезия тем самым изменяет союзу с Клуром, и я, стало быть, имею все основания обвинить кортезов в предательстве своих верных союзников. А с предателями надо поступать как с предателями, так я разъяснил президенту. И объявил, что с изменниками союз немыслим — и потому все воинские обязательства Клура перед Кортезией отныне и навеки отменены.
