— Елена, я опасался, что ты уезжаешь навсегда. Но ты вернулась. Как это понимать?
— Вот так и понимай — взяла и вернулась.
— Тогда разреши спросить…
— Не разрешаю! — она начала сердиться. На неё часто находило — и, бывало, без видимых причин. — И если на всю правду, так сама у себя допытываюсь — почему вернулась?
— И не находишь ответа на слишком трудный вопрос?
— Если бы трудный! Примитивно простой! И ответ на него примитивно прост. — Она печально улыбнулась — себе, не мне. Она жалела себя — чего-то не могла перебороть. Она всегда хорошо улыбалась, Елена. Улыбка была объяснением и признанием. И так как она улыбалась только в хорошие минуты, то на улыбку хотелось ответить дружественным словом или добрым поступком. — Я просто окончательно поняла, что жить с тобой трудно, а без тебя невозможно. Первое я установила давно, а второе стало ясно, когда захотела превратить нашу временную разлуку в постоянную — и не смогла.
Я потянулся к ней. Она покачала головой.
— Завтра проясним отношения. Ужасно хочу спать.
Она ушла к себе. Я посидел на диване. Я и радовался, что она вернулась, и страшился завтрашнего объяснения.
Как бы она опять не потребовала, чтобы я сломал весь режим жизни. Я не был тем мужем, какого она заслуживала, не раз пытался стать им, ни разу не становился. И уже не стану.
Устав от трудных размышлений, я так и заснул на диване.
Пробудил меня грохот снаружи. Я распахнул окно. В комнату ударил ветер, посуда в шкафу зазвенела, стулья тяжело зашевелились. По голове хлестнула портьера, лицо окатило дождём. Над городом бушевал ураган. Одна молния перебивала другую, грохот валился на грохот. В свете небесного пламени ошалело неслись тучи. Ни в каких метеосводках не планировались подобные безобразия, никакие аварии на метеостанциях не могли породить подобной бури!
Я захлопнул окно и включил стерео. Диктор передавал сводку новостей. Патина, не стерпев пограничных провокаций ламаров, ответила сокрушительным ударом. Армия Патины смяла заслоны врага и успешно продвигается к Ламе, столице Ламарии. Коварная Ламария запросила помощи у Кортезии и Родера. Президент Кортезии Амин Аментола произнёс угрожающую речь. В портах Кортезии объявлена тревога, заокеанские метеогенераторные станции переведены на усиленный режим. Флот Кортезии вышел в океан.
— Перед лицом неслыханной провокации правящей клики Кортезии, — торжественно вещал диктор, — наша страна не останется безучастной. Председатель правительства Артур Маруцзян подписал указ о мобилизации добровольцев на помощь беззащитной Патине, так долго и так безропотно сносившей издевательства наглых ламаров. В добровольцы принимаются мужчины от 18 до 55 лет. Запись начнётся с восьми часов утра. Все метеогенераторные станции приступили…
Сильный раскат грома заглушил голос диктора. Погасло электричество. Экран стереовизора ещё слабо светился, но диктора почти не было видно, и его голос звучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова в оглушительном рёве бури.
Из спальни выскользнула перепуганная Елена.
— Андрей, что случилось?
— Война! Всеобщая война, та, которую несколько часов назад предрекал Гамов. А я ему не поверил!
2
Война шла плохо.
Вначале, конечно, мы побеждали. Патины разбили ламаров, захватили их столицу Ламу, пересекли границу Родера, главного союзника Кортезии. Родеры защищались упорно и умело: старая военная нация, неоднократно наводившая страх на соседей, и теперь, после последней проигранной ими большой войны, после трёх десятилетий разоружения, показывала, что не потеряла ни воинской доблести, ни мужества. Патины ещё продвигались, но было ясно, что без нашей помощи скоро остановятся. Наша армия пока стояла на границах, но быстро сформированные дивизии добровольцев вступили в Патину и были готовы вторгнуться в Родер: Артур Маруцзян пока медлил с приказом. Зато Амин Аментола, президент Кортезии, не терял и часа. В портах Родера выгружались оружие и солдаты заокеанской республики. В отличие от осторожного Маруцзяна, бесцеремонный Аментола не камуфлировал хорошими словами нехорошие дела — его солдаты так и назывались солдатами, а не добровольцами, их соединениям присваивались армейские номера, а не воодушевляющие наименования, как у нас.
После первых успехов в Адан, нашу столицу, съехались главы дружественных держав — и победоносной Патины, и Нордага, и Великого Лепиня, и Собраны. Даже Торбаш, политический ублюдок без армии и промышленности, прислал своего главу, он именовался королём и носил наследственный номер: Кнурка Девятый. Я о нём ещё поговорю, этот тщедушный мозгляк Кнурка Девятый имел в своей маленькой головке, как потом выяснилось, гораздо больше мозгов, чем все правители союзных государств, вместе взятые. В Адане устраивались торжественные приёмы. Утренние заседания сменялись вечерними банкетами. Артур Маруцзян произносил по три речи в день. Речи были отличные — благородные принципы вселенского содружества государств и ужасные угрозы врагам, которым, естественно, предрекалось полное поражение.
Конференция союзников закончилась, главы государств разъехались, а на фронте враги перешли в контрнаступление. Их отбили, они снова насели. Заранее восславленная победа оборачивалась реальным поражением.
— Не понимаю, Андрей, — сказала как-то вечером Елена. — Где правда? По стерео передают о продвижениях патинов вперёд, а в продовольственных очередях твердят, что наши оставляют завоёванные города.
— Передачи врут, слухи преувеличивают. На фронте города переходят из рук в руки.
— Такая недостоверность! По-моему, надо говорить правду. Если наступаем — значит, наступаем, и можно успокаиваться. Если бежим — значит, бежим, и надо утраивать усилия.
— Ты не политик, Елена. Ты не умеешь врать. Правда — неэффективное оружие для политиков. Во всяком случае, так привыкли считать.
— Ты прав, я не политик и никогда политиком не буду. Ненавижу ложь!
Меньше всего мы оба, она и я, могли вообразить, что уже немного осталось до времени, когда мы станем политиками, и если бы кто сказал нам, в какие фигуры мы превратимся в недалёком будущем, мы назвали бы его безумным. Ни во мне, ни в ней не было ни чёрточки, ни атома того, что могло бы закономерно разрастись в раковую опухоль величия. Мы были средними людьми — и не собирались выплёскиваться из обыденности. Всё, что свершилось дальше, произошло независимо от нас — командовали обстоятельства, нам не подвластные.
Одно было хорошо для нас с Еленой в первые месяцы войны. Я стал рано возвращаться домой. Если раньше разрешали засиживаться в лаборатории, и я задерживался, сколько хватало сил — эксперименты шли трудно, — то теперь в вечерние часы институт запирался, чтобы обезопаситься от проникновения диверсантов ночью в здание, где оставалось лишь несколько сотрудников, так нам объяснили. Я доказывал, что во время войны надо умножить старания, а меня обрывали: директива обсуждению не подлежит, извольте подчиняться. Я подчинялся, Елена радовалась: даже после свадьбы мы не проводили столько времени вместе!
