Спустя неделю нам объявили войну бывшие союзники: Великий Лепинь и Собрана, а к ним присоединились нейтралы: Кондук, Клур и Корина. И так как все объявили войну в один день, то это значило, что был предварительный сговор. Мы оказались в одиночестве. И не в «блестящем одиночестве», как гордо объявил один древний правитель Корины, когда она стояла против коалиции, но чувствовала себя могущественней своих врагов, вместе взятых.
Только Торбаш не примкнул открыто к Кортезии. Хитрый Кнурка Девятый провозгласил временное неучастие в войне. Он потребовал мирного разрешения пограничных претензий, о которых, замечу, раньше никто и слыхом не слыхивал, — «для извлечения навара из закипевшего котла», сказал Готлиб Бар. Король известил, что для переговоров высылает своего личного представителя Ширбая Шара, и потребовал, чтобы его приняли незамедлительно. Гамов велел Вудворту чрезвычайного посла его величества Кнурки Девятого принять с почётом, но переговоры вести с замедлением, — пока не прояснится военная обстановка.
А затем произошли два события, едва не опрокинувшие всю нашу хитроумную стратегию.
Первым стало покушение на Гамова.
Он поехал на завод электроорудий и вибраторов. Его сопровождал Готлиб Бар. На площади между цехами завода Гамов обрисовал военную ситуацию, пообещал победу. Бар тоже добавил хороших обещаний, потом оба пошли сквозь расступившуюся толпу к своим водоходам. И тут из толпы вырвались трое мужчин с оружием в руках.
Преступники не раз репетировали нападение и продумывали борьбу с охраной. Два импульсатора полоснули по толпе: кто отшатнулся, кто упал сражённый. Но едва сверкнули синие молнии импульсаторов, а над толпой пронёсся вопль возмущения и ярости, как один из преступников сам рухнул от ударов кинувшихся на него рабочих, а второй отчаянно забился в руках охранников. Только третий, без импульсатора, успел подскочить к Гамову и нанёс удар кинжалом. И, вероятно, в этот момент закончилась бы политическая карьера диктатора — он остановился безоружный, с открытой грудью, перед сверкнувшим в глаза лезвием, — если бы его не заслонил охранник Семён Сербин. Сербин каким-то поистине молниеносным движением оттолкнул Гамова, и убийца пронзил кинжалом не диктатора, а солдата. Гамов, отброшенный Сербиным, ещё покачивался, стремясь устоять на ногах, раненый солдат ещё медленно оседал на землю, а на убийцу уже нахлынула толпа, повалила наземь и топтала ногами. Над толпой пронёсся вопль Григория Вареллы — Прищепа назначил своего любимца начальником охраны Гамова:
— Брать живьём! Брать живьём!
Его приказ запоздал. Один из преступников валялся на земле с пробитым черепом. Убийцу, кинувшегося с кинжалом на Гамова, подняли — ещё до того, как донесли до машины, он скончался. В живых остался только третий, схваченный охраной. Его одного Варелла уберёг от самосуда, но, истерзанный, с окровавленным лицом, искалеченной правой рукой, он еле двигался и почти не шевелил языком.
Стерео сохранило нам кадры, как Гамов подоспел к Сербину и не дал ему упасть. И поддерживая залитого кровью солдата, всё спрашивал:
— Сербин, вы живы? Отвечайте, вы живы?
Потом в окружении всё той же толпы все разместились в машинах: Гамов посадил Сербина рядом с собой и обнимал его за плечи, троих убийц — два трупа и один полутруп — кинули в машину Бара, сам он перебрался к Гамову. Обе машины проследовали к выходу под крики толпы, торжествовавшей спасение диктатора.
Получив известие о покушении на Гамова, я поспешил к нему. Он раньше завёз Сербина в больницу, потом поехал к себе. Почти тотчас в его кабинете появился хмурый Прищепа.
— Поздравляю вас с благополучным избавлением от несчастья, которое мы собственной глупостью организовали! — сказал я Гамову, а Прищепе добавил: — Павел, мы все виноваты, но ты больше всех. Это твоя собачья обязанность — охранять главу государства. И ты её не выполнил!
По случаю чрезвычайного события я пренебрёг запретом Гамова и обратился к Прищепе без предписанной официальности.
— Полковник Прищепа свои обязанности выполнил хорошо, — возразил Гамов. — Я жив, и даже не ранен — чего ещё желать? И спас меня охранник, назначенный Прищепой.
У меня было другое мнение о виновности моего друга Павла Прищепы, но я только сказал Гамову:
— Вы не находите, что это очередной парадокс? Сербин, которого вы так жестоко унизили перед товарищами, кинулся отдавать свою жизнь, чтобы спасти вашу.
— Сперва унизил, но потом обнимал перед той же толпой его товарищей, — напомнил Гамов.
— Возвращаюсь к Пеано, — сказал я. — Понадоблюсь, вызывайте.
В ставке Пеано переключал обзорный экран с одного района на другой. О покушении на Гамова он уже знал и не стал расспрашивать, как тот себя чувствует: были новости важней самочувствия спасённого диктатора. На общем обзоре западного фронта небо затягивали спрессованные тучи. Два циклона крутились над Восточной Патиной и Западной Флорией. Вращались они одинаково против часовой стрелки, но в линии встречи гнали тучи в противоположные стороны: левый край циклона, генерированного нашими метеоустановками, мчался на юг, правый край циклона, возбуждённого кортезами, нёсся на север. Противоположные ветви воздушных вихрей сталкивались, и одна другую оттесняла. Ваксель гнал громады туч на восток, Штупа выталкивал их на запад. На линии противоборства неистовствовала гроза. От южных пустынь до северного моря весь экран прозмеила огненная полоса. Молнии вспыхивали непрерывно, их было так много, что весь экран озарялся, как на пожаре. Мне вдруг представилось, что сам я где-то там, в непрочном укрытии, и стало жутко — гроза была много грозней той, что я видел под Забоном.
— Грозовая линия не перемещается вот уже час, — сказал я Пеано.
— К сожалению, перемещается. За час не увидеть, а за сутки смещение отчётливо. Гроза идёт на восток, Ваксель пересиливает Штупу. Теперь переключаю на границу с Кондуком.
Границу с Кондуком всю заволокло тёмной пылью. У нас разворачивалась весна, там уже было лето. Лето в пустыне, разделявшей нас и Кондук, всегда начиналось с песчаных бурь. Они поднимали такую массу песка и так высоко над землёй, что жёлто-оранжевая пустыня на экране виделась окутанной в чёрное одеяло. Поначалу я подумал, что Пеано демонстрирует мне одну из таких весенних песчаных бурь. Но потом разглядел, что вдоль пограничных дорог чернота поглощавшего свет покрова особенно густа: к естественной пыли, взметённой горячим ветром, добавляется ещё пыль от множества машин, торопящихся к нашим рубежам. Самих машин не было видно в тучах песка.
— Мы этого ожидали, Пеано. Кондук в своей истории не раз поражал нечестными поступками.
— Посмотрите тогда на бесчестие, какого не ожидали даже от Кондука.
Пеано сфокусировал экран на городок Сорбас. Я бывал в этом маленьком мирном поселении, там испытывались водоходы для пустынь с новинками моей лаборатории. Сорбас возникал среди жёлто-оранжевой пустыни цепью невысоких холмов, уютно уместившейся меж их склонов долинкой, обширными садами, пересечёнными искусственными каналами, и сотней домов в глубине садов. Я узнал окрестности города, дороги, сходящиеся к нему из пустыни. Но города не узнал. В долине стояло тёмное облако дыма и пыли, из него то там, то тут вырывались столбы огня. Город пылал.
