Вскоре я устал от политики. Переход в небытие, даже обманный, дался нелегко, мысли быстро теряли остроту. Я стал думать о Елене.
Я видел, как она стояла в камере в ту последнюю минуту нашего свидания. Её лицо исказилось, глаза сверкали, она вдруг стала очень некрасивой. «Ненавижу тебя! — говорила она. — Боже, как я тебя ненавижу!» Это нелегко пережить.
— Хватит! — крикнул я на себя. — Всё идёт, как и должно идти!
Я сделал несколько шагов по дорожке. Ноги всё же не обрели прежней крепости, в икрах скоро заныло. Я был один, если не считать деревьев, кустов, оставленной позади скамейки да какой-то тусклой звёздочки, выбравшейся на темнеющий небосклон. Вот так бдительная охрана, подумал я и негромко проговорил:
— Григорий, вы где?
Он мигом возник из кустика, как демон из бутылки.
— Вы меня звали, генерал?
— Звал. Но как вы услышали, я не кричал.
Ухмыляясь, он показал на кругляшок, приклеенный возле уха.
— Настроен на ваш голос. Как бы ни сказали, услышу.
— Спасибо, что предупредили, Григорий. А как сделать, чтобы вы не слышали моих бесед с другими?
— На открытом воздухе нельзя, — сказал он честно. — Если специально не выключить приёмник. А у себя в кабинете вы экранированы. Там вызываете меня нажатием кнопок на столе или видеоскопе. Разрешите вопрос. Вы меня позвали? Что я должен сделать?
— Знаете ли вы двух учёных, работающих поблизости?
— Два чудака. Невообразимые люди!
— Нельзя ли попросить их ко мне?
— Когда доставить обоих?
— Попросить, — повторил я. — В мою комнату, чтобы вы нас не подслушивали.
Он проводил меня до дома и уселся на веранде. Не было заметно, чтобы он торопился выполнить мою просьбу. Вероятно, он незаметно для меня передал её другим охранникам.
2
В комнате стояло несколько спальных кресел и диван. Спальными я назвал их потому, что погружение в их просторные недра быстро вызывало сон. Диван был жёстким, как скамья, ко сну он никого не клонил. Я погрузился в кресло и задремал. Меня разбудил шелест. Передо мной стояли двое мужчин, один водил ногой по паркету — деликатно создавал пробудивший меня шум. Они дружно заулыбались, чуть я открыл глаза.
— Бертольд Швурц, ядрофизик, — сказал один и поклонился, не приближаясь и не протягивая руки.
— Бертольд Козюра, хронофизик, — и этот поклонился без рукопожатия.
С полминуты я рассматривал обоих, забыв, что сам вызывал их. Они терпеливо ждали моего вопроса.
— Метафизиков среди вас нет? — спросил я.
— Мы даже не мистики, — отверг подозрение Бертольд Швурц, — мы учёные.
— Экспериментаторы, — дополнил Бертольд Козюра. — это, знаете…
— Знаю. Сам работал в лаборатории. Но о вашей услышал только здесь. Давно вы существуете и что изучаете?
— Мы очень секретные, о нас не сообщают, — разъяснил Бертольд Швурц.
— Мы очень важные, — дополнил Бертольд Козюра. — В смысле перспектив наших исследований.
— Нас создал маршал Комлин, — продолжал Швурц. — Он считал, что наш успех может изменить весь ход истории. Мы тоже так считаем.
— Нас финансирует полковник Прищепа, — дополнил Козюра. — Он уверен, что наша работа оправдает любые затраты. Мы с ним согласны.
— Очень рады ввести вас в курс наших великих открытий, — это сказал Бертольд Швурц.
— Счастливы не откладывать этого дела, — возгласил Бертольд Козюра.
— Начинайте вы, — предложил я Швурцу. — Ядрофизик, не ошибаюсь?
— Да, физика ядра. Новая наука, у нас о ней ещё никто не знает. Кроме нас двоих, конечно.
— Никто не знает у нас? Где же тогда знают?
— Об этом скажет мой друг Козюра, он хорошо изучил запределье нашего мира. Начать ему?
— Я уже сказал — начинайте вы.
Кроме имён, у обоих физиков было ещё одно общее свойство — и оно первое привлекало глаз: ни одна волосинка не омрачала их сияющих черепов, даже цвет кожи на головах был одинаков — голубовато-желтоватый, резко отличный от розоватости лбов и щёк. В остальном оба физика были люди как люди: один непомерно высок и худ, другой столь же непомерно низок и толст, один длинно- и узкорук, другой короткорук и широкопал.
— Осмелюсь доложить, генерал, — излагал толстый ядрофизик, — что на нашей планете основной источник энергии — молекулярные превращения. Вот, например, энерговода: натуральная вода, только переменившая свою структуру. В энерговоде молекулы вползают одна в другую — и обычная вода превращается в сгущённую, а освобождаясь от неестественного сгущения, выдаёт накопленную в ней энергию. Это, конечно, отличный энергетический материал, но мы открыли тысячекратно мощнейший источник энергии. Не уродовать молекулы сжатием, а дробить либо начисто уничтожать ядра их атомов. И тогда исчезающее ядро превращается в энергогенератор. Если бы, генерал, вас самого… нет, лучше вашего охранника, либо моего друга Бертольда, либо даже меня самого, готов и на такое самопожертвование… Короче, если бы вдруг разбрызгать ядра всех атомов одного человеческого тела, то чудовищный взрыв даже нашу славную столицу Адан, огромный город, мгновенно превратил бы в шар огня, в гору пепла, в ураган раскалённой плазмы.
— Очаровательная перспектива! А если бы всех жителей Адана?..
— О, ещё восхитительней! Погибла бы вся планета, всё стало бы на ней пламенем, испепеляющим сиянием… Вспыхнула бы новая звезда! И если наша работа завершится удачно, такой эксперимент…
— Надеюсь, удачи у вас не будет! Мне бы не хотелось превратиться в пламя и так губительно засиять. Ваше яркое описание пока доказывает мне лишь то, что вы, во-первых, занимаетесь крайне опасным экспериментом. И, во-вторых, экспериментом ненужным, ибо немыслимо заставить материю самоуничтожиться. Я в школе учил, что материя неуничтожаема.
Швурц с мольбой поглядел на друга. Настал черёд второго Бертольда, худого хронофизика Козюры, переубеждать меня. В его речи звучали скорбные нотки.
— Генерал, вы трагически ошибаетесь! Высвобождение внутриядерной энергии происходит чаще, чем можно вообразить. И приводит к уничтожению городов со всем их населением. Не исключено и распыление целых континентов, даже всей планеты. Правда, уничтожение целых стран, тем более всей планеты, нам пока…
— Значит, уничтожение городов вы наблюдали?
— Наблюдали, генерал.
Мне стало ясно, что оба физики — психи. Было только непонятно, буйные или тихие? Они сидели рядком на жёстком диване. Поза выражала не угрозу, а уважение. Почти угодливость. Так держатся обычно только просители. Правда, в следующую минуту они могли вскочить, завопить и броситься меня душить. Я подосадовал, что запретил Варелле тайно прислушиваться к беседе в моей комнате. И сказал с большей вежливостью, чем они того заслуживали:
