Гонсалес метнул в меня гневный взгляд — как бы предупреждая, что не забудет противодействия. А Гамов не захотел поддерживать одного спорщика против другого: оба ведут одно дело, только разными средствами. На присутствие Белого судьи на Чёрных судах он согласился.
Забегая вперёд, расскажу об одном из судилищ в крупном лагере в Родере. Омар Исиро подробно высветил этот суд по стерео. В нашей стране его видели, наверно, все, но и за рубежом он демонстрировался. В лагере на тысячи три заключённых охранников было свыше двух сотен. Оба судьи — Белый и Чёрный — сидели рядом, по бокам разместились шесть помощников судей, бывшие пленные. Суд совершался в гараже, где раньше стояли боевые машины, обвиняемые и публика — недавние военнопленные — стояли. Обвинитель, тоже из пленных, перечислил преступления охранников, в общем, стандартные — избиения, ругань, карцер за нарушения режима, кража продуктов. Начальник лагеря Ишим Самино, высокорослый, краснощёкий кортез, отвечал на вопросы судей угодливо — понимал, что заплатит своей головой, если не оправдается.
— Обвиняемый, почему у вас в личном сейфе оказалось так много денег — и наши калоны, и кортезские диданы, и родерские доны — состояние, тысячекратно превышающее ваше жалование? — так начал допрос Чёрный судья — фамилии его не помню, облик тоже не сохранился в памяти: Гонсалес умел подбирать внешне маловыразительных сотрудников, зато грозно выражавших себя в приговорах. И продолжал: — Начнём с калонов, это, очевидно, отобранное достояние пленных. Верно?
— Так точно. Все пленные обыскиваются. Их деньги доставляли мне.
— Что вы собирались делать с отобранными деньгами?
— Ну, как что? Деньги же! Если бы оккупировали вашу страну, там эта валюта в ходу…
— А диданы, а доны? У пленных вы их отобрать не могли. Откуда они?
— Копил понемногу…
— И понемногу накопили много? А точней?
— Точней не припомню…
— Разрешите справку, — заявил обвинитель. — В лагерь часто прибывали машины с продовольствием, лекарствами, вещами — всем, что отпускалось для пленных. И это скудное добро разворовывалось охраной, львиная доля доставалась майору Самино, но и каждый охранник получал премию за службу. В котлы закладывалось меньше половины нормы, хотя и полная норма гарантировала лишь выживание, а не здоровье. Что же до лекарств, то две трети их продавались на сторону.
Майор Самино пытался защищаться.
— Мы лечили раненых и больных. Многие выздоравливали.
— Очень немногие, — возразил обвинитель. — Вот справка за полгода. Поступило в госпиталь 120 человек, 45 выжили, 75 погибли.
Майор молчал, опустив голову.
— В разных палатах госпиталя неодинаковые результаты лечения. В палатах врача Габла Хоты было 48 больных, выздоровело 32, умерло 16. В палатах врача Попа Барвелла лечилось 72 человека, выжило всего 13.
— У Барвелла были тяжёлые больные, — сказал начальник лагеря.
— Ложь, — установил обвинитель. — По записям те же болезни и ранения. Зато у врача Габла Хоты не найдено лекарств, кроме занесённых в запас, а у врача Барвелла масса лекарств, записанных как уже использованные. В том числе и консервированная кровь, переливания которой Барвелл ни разу не делал, но аккуратно вписывал в расход.
Чёрный судья вызвал врача Попа Барвелла.
— Для чего вы сохраняли лекарства, записывая их в расход?
— Хотелось иметь запас на случай, когда лекарства реально могли помочь, кому они были уже бесполезны, не давал. А записывать надо было в расход, чтобы лечение выглядело по форме. Мы часто тратим дорогие лекарства, зная, что они не помогут. Зато иным больным отпускал лекарств больше положенного, если верил, что они подействуют.
— Почему такой высокий процент смертности в ваших палатах?
Барвелл пожал плечами.
Судья вызвал Габла Хоту, молодого человека с худым лицом.
— Хота, в вашей палате умирала треть поступивших пленных. Почему такой высокий процент смертности?
— У нас не хватало лекарств, питание было недостаточным.
— Оно было недостаточным, потому что в лагере разворовывали продукты. Вы использовали все отпущенные вам лекарства?
— Все, конечно. Нормы лекарств были скудны. Особенно не хватало консервированной крови.
— Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него обнаружено много склянок крови.
— Он говорил, что всю кровь тратит.
— По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови больше, чем получили её. Откуда избыток?
— Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось крови больше, чем я мог официально отпустить.
— Вы могли воспользоваться кровью других пленных.
— Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми. Каждая капля их крови была на вес их жизни.
— Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?
— Это вызвало бы выговоры. Я не хотел, чтобы меня выгнали.
В допрос вмешался молчавший до того Белый судья:
— Сколько вы отпустили больным своей крови в динах?
— Примерно две дины. Некоторым моя кровь помогла, двух спасти не удалось.
После врачей допрашивали охранников, вещевых и продовольственных каптёров, стражников карцера, похоронную команду. Лагерь был как лагерь — отвратительное учреждение, куда людей привозили страдать и где охрана прирабатывала тем, что принуждала пленных страдать сверх узаконенной нормы мучений. Этот лагерный процесс был первым, переданным на весь мир, — Гонсалес постарался ужаснуть зрителей. Он предварил приговор личным появлением на экране и предупредил охранников всех ещё не захваченных нами лагерей наших пленных, что сейчас они увидят собственное будущее — пусть сообразовывают отныне своё поведение с тем, какую оно заслужит кару. Ещё недавно по велению Гамова штабист Аркадий Гонсалес расписывал «Ценник подвигов» в сражениях, сейчас со зловещим увлечением творил ценник кар за воинские преступления, цена теперь обозначалась не в деньгах, а в казнях, унижениях и страданиях. Древнего принципа «Око за око, зуб за зуб» министр Террора не признавал, у него кары десятикратно умножались: все страдания, причинённые военным преступником многим людям, суммировались, и страшная их сумма обрушивалась на него самого. Какая б ни была вина, ужасно было наказанье! Иного от Гонсалеса я не ждал, но для вражеских стран его предваряющая приговор речь прозвучала вряд ли приятней похоронного звона.
Оба офицера и врач приговаривались к публичной казни, издевательски повторявшей их преступления: коменданту лагеря Ишиму Самино насильно вбивать в желудок деньги, украденные у пленных, пока он не задохнётся; его помощника Пурпа Горгона, истязавшего плёткой потерявших силы на лагерных работах, бить его же плёткой на площади, пока он не испустит дух; врачу Попу Барвеллу, воровавшему лекарства, ввести их все: мучительная смерть от лекарств, ставших в таком количестве ядами, была гарантирована. Палачами назначались охранники — и если кто отказывался, сам приговаривался к немедленной казни. Впрочем, отказников не было, охранники, приученные к исполнительству, не нарушили дисциплину.
