И нанёс его не нашим основным силам, не по фронту, оттеснённому в глубь страны, а по собственному тылу, где мы концентрировали освобождённых военнопленных, превращая их беспорядочные толпы в боевую силу. Троншке понял, почему мы не стремимся перебросить на родину освобождённых солдат и вывозим лишь больных и раненых, а в бывшие лагеря доставляем одежду и оружие. Он хорошо изучил нашу боевую биографию, этот новый главнокомандующий, корпусной генерал Март Троншке. Он запомнил, как мы — всего две дивизии — свирепствовали в тылу у тех же кортезов, как заставили целую их армию принять сражение повёрнутым фронтом и прорезали ту армию, как острый нож прорезает парусину. Троншке понимал, что если промедлит, то скоро на него навалятся и с фронта, и с тыла — и натиск с обеих сторон будет тысячекратно жесточе того, какой когда-то помог нам вырваться из окружения. И оставив на фронте лишь оборону, он быстро двигался назад, в захваченные нами с воздуха районы — на центры создаваемой нами новой армии.
Пеано потребовал срочного созыва Ядра.
— Наша разведка оскандалилась, нашему штабу отказала проницательность. Наше командование показало нерасторопность! — так сурово оценил все наши действия — и свои в первую очередь — наш обычно улыбчивый командующий: даже тень улыбки не озаряла его посуровевшего лица. Был тот редчайший случай, когда Пеано считал недопустимым скрывать своё плохое настроение. — Без немедленных энергичных действий создание в тылу врага боеспособной армии обречено на провал.
— Откроем наступление на фронте? — спросил Гамов.
— Троншке учитывает такую возможность. Он будет отчаянно обороняться на фронте, но не снимет ни одной дивизии из тех, что движутся на повторный захват освобождённых пленных.
— Надо вывозить пленных, — подал голос Пустовойт.
— Самое неудачное решение! — отрезал Пеано — и опять без своей обычной вежливости. — Равносильное отказу от создания в тылу врага боеспособной армии.
— Согласен, Пеано, — сказал я. — Наши освобождённые пленные страшны Троншке в его тылу, а на родине они лишь немного увеличат число мобилизованных в армию.
— Вы говорили, Пеано, о действиях чрезвычайной энергичности? — сказал Гамов.
— Да, энергичных и решительных. Я наметил шесть городов для сосредоточения бывших пленных. В каждый направляются освобождённые из ближних лагерей, продовольствие и снаряжение с захваченных баз, по воздуху к ним перебрасывают оружие и боевые пополнения. «Закольцеваться!» — вот единственная команда, которую я отдаю нашим войскам в тылу врага. Преимущество в воздухе у нас абсолютное. Мы сможем непрерывно усиливать оборону этих центров — до поры, пока они сами не смогут выйти в поле как мобильная армия. Это произойдёт в день, когда мы двинем на врага весь западный фронт.
— Разведку сегодня критиковали справедливо, — сказал Гамов. — Но я хотел бы посмотреть на нового командующего вражескими войсками. У вас нет фотографии Троншке, Прищепа?
На фотографии корпусной генерал Март Троншке выглядел точно таким, какими рисуют родеров: худой, голубоглазый, носатый, тонкогубый. Я мог бы поручиться, что у этого человека резкий, металлического звона, чуть-чуть с хрипинкой, очень повелительный голос — нечто громкое, без полутонов и обертонов. Он и был таким, это я узнал потом. В общем, голос для командования, а не для дружеских споров, тем более — не для интимных объяснений с женщинами. Люди с такими обличьями и голосами хорошо воюют.
— Этот орешек будет потвёрже Вакселя, — сказал я Пеано, когда мы расходились.
Пеано рассеянно посмотрел на меня.
— Да нет, мы хорошо закольцуемся, — ответил он своим мыслям, а не мне. И поправился: — Буду исходить из того, что в любой ситуации Троншке примет самое разумное решение. Он предельно насторожен.
У выхода меня задержал Прищепа.
— Ты приказал секретарю не соединять тебя ни с кем?
— К тебе это не относится, Павел. Для тебя я всегда открыт.
— Я говорю не о себе. После появления на экране тебе уже не надо таиться от тех, кому нужно с тобой встретиться.
— Буду и дальше таиться, Павел. Военная обстановка не даёт отвлекаться на иные дела. За кого ты ходатайствуешь?
— Твоя жена бесконечно счастлива, что не было никакой измены и казни, что ты жив и здоров и снова ведёшь государственные дела. Она должна высказать тебе свою радость, но секретари отказывают ей в свидании. Она мучается, Андрей!
Я ответил не сразу. Павла нельзя было резко отстранять от моих личных дел. Когда-то он казался влюблённым в Елену, но она предпочла меня, а не его. Он не показывал, глубока ли рана у него в сердце либо её вовсе нет. Он был ровен с нами — истинный друг. Не заведя себе подруги, он часто подшучивал, что не создан для семейной жизни. Впрочем, не созданными для семьи были и сам Гамов, и Пеано с Гонсалесом, Павел не составлял в нашем кругу исключения. Исключением был я, меня связывало с Еленой не только то, что она скоро двенадцать лет моя жена, с жёнами часто расстаются, к жёнам охладевают, — тут была связь крепче супружеской.
— Нет, Павел, — сказал я. — Не могу сейчас встречаться с Еленой. Ты не знаешь, какой у нас был разговор в камере.
— Елена мне рассказала после твоей казни, что произошло в камере смертников. И она уже тогда раскаивалась в своей резкости.
— А ты не объяснил ей, что реально происходит совсем не то, что ей…
— Разве я имел право выдавать такие тайны? Её горе от твоей гибели, негодование на твою измену были рассчитанными элементами нашей игры. Но можешь быть уверен: если бы мне предложили отдать год жизни…
— То ты отдал бы год жизни, даже пять, чтобы иметь возможность сказать ей правду. Но сейчас она знает правду, ей стало легче. Павел, пойми меня, я не могу, не хочу, не должен сейчас с ней встречаться! Поговори с Еленой. Успокой её. Можешь говорить всё, что захочешь, заранее одобряю каждое твоё слово.
Он долго не отрывал от меня хмурого взгляда.
— Ты очень переменился, Андрей.
Я пытался закончить разговор шуткой:
— Переменишься, если повесят… Считай, что я возродился ко второй жизни несколько ушибленным или покорёженным… Всё же побыл на том свете, без последствий это не обходится.
Он не поддержал шутки.
Я немного поработал в своём кабинете, потом пошёл к Пеано.
Он сидел на своём обычном месте под аппаратами связи и экраном. Его вызывали коменданты захваченных во вражеском тылу городов. Я не всегда отчётливо слышал, что они докладывают и чего просят. Но его ответную на все просьбы категорическую команду: «Закольцуйтесь! Немедленно закольцуйтесь! Самым крепким, самым надёжным способом — закольцуйтесь!» и сейчас отчётливо слышу, как будто она долго продолжается. А на экране сменялись однообразные картины. К захваченным городам по всем дорогам двигались освобождённые пленные, уже в новой форме, с оружием в руках и боеприпасами в ящиках на спине. Их обгоняли тяжёлые водоходы с электроорудиями и стационарными вибраторами, снарядами и взрывчаткой, мешками с мукой, ящиками с консервами, тушами быков и свиней — со всем тем, что нельзя таскать на плечах и держать в руках. На площадях опускались водолёты, из них выпрыгивали наши солдаты, переброшенные через фронт, выгружались механизмы переносных метеогенераторов. На глазах, буквально на глазах мирные тыловые городки ламаров и родеров превращались в оснащённые крепости.
