Более того, с веселым и очень дружеским выражением она познакомила меня с высоким, сухим дядькой, перебиравшим гитарные струны в поисках, должно быть, каких-то несуществующих в мире аккордов.
— Вот, это Володя! — представила она гитариста. — Володя Ситрек, инопланетянин. Прилетел к нам с Веги. Эксклюзив, цените. А это Костя, очень многообещающий наш молодой кадр. Думаю, вам будет друг с другом интересно.
Не знаю уж, что думал на сей счет руководитель «Веги», но лицо его осталось безмятежным. Крепко пожав мне руку, он попросил меня быть как дома — и вновь предался своим музыкальным опытам. На мой вкус, звучало вполне посредственно.
После Ситрека был куратор неформальных детских организаций — в памяти отложилось что-то мелкое и ужасно суетливое, затем — начальник информационного отдела, главный техник, главный юрист, главный… лица этих главных слились в некое обобщенное пятно, напрочь лишенное каких бы то ни было деталей. Нечто подобное однажды уже со мной было — в Мраморном зале, когда я, как ни вглядывался, совершенно не мог разглядеть своих судей. И хотя логика подсказывала мне, что здесь их нет, здесь собрались крупные шишки, с самой вершины нашей музыкальной ёлки — но что-то скреблось внутри. Какой-то маленький, упрямый птичий коготок. А может, крысиный.
Странное дело, но когда Лена в конце концов потащила меня в дом, знакомить с Самым Главным, мне стало ощутимо легче дышать. То ли сказалась прохлада старого деревянного дома, то ли просто надоело дергаться. В конце концов, всё равно не убежишь. Ни от судьбы, ни от Струны… которые, если вдуматься, одно и то же.
Максим Павлович не спеша поднялся и протянул мне руку:
— Здравствуйте, Константин. Простите уж мою медлительность. Ну да из этого кресла и молодой не скоро выберется. Мало что качается, еще и такое бездонное. Очень приятно познакомиться.
— Мне тоже, — произнес я и добавил. — Я видел ваши передачи… В детстве.
Лена странно кашлянула, будто призывая меня быть осторожней, и я осекся. Кажется, ляпнул что-то не то. Очень даже не то.
Максим Павлович слегка поморщился и по лицу его, как выразился бы классик, пробежала тучка. Морщины на лбу проступили еще сильнее, а глаза сузились. Но спустя мгновение все прошло.
— Да, — отрывисто сказал он. — Была даным-давно такая нота… Хотите чаю?
— Ну… — замялся я.
— Не стесняйтесь. Он у меня не обычный, на травах. У нас тут варенье свое, земляники-то в лесу много. А также малины, черники, брусники, — начал он перечислять со вкусом.
— И что, не обирают? — во мне проснулся дремавший до сей поры дачник.
— Да нет, — криво улыбнувшись, ответил он. — Здесь, знаете ли, мало кто живет. Все старики больше. Дети либо не ездят сюда, либо уже по Рублевскому строятся. А тут стало как-то пусто… Зато грибы… вот спадет жара, дождички прольются — и пойдут лавиной.
— Замечательно, — я вовремя заткнулся, едва не ляпнув: «Никогда тут не бывал почему-то, надо бы съездить».
Да уж. Никогда, Штирлиц, ты не был столь близок к провалу! Откуда это у дальнегорца хобби: путешествовать по лесам вокруг Столицы? Странный какой-то дальнегорец.
Кажется, хлопотливый Максим Павлович с его чайком на травах, земляничным вареньем и пропахшей теплым деревом мансардой заставил меня расслабиться, вдохнуть нечто родное.
А мне нельзя… Нельзя забывать, что именно он — создатель всего. И Мраморного зала, и лунного поля…
— Так как насчет чая? — спросил он.
— Да… вы знаете… — протянул я.
— Мы тут до вас… Шашлыки… и прочие напитки… — извинилась за меня Лена. — Он как бы уже…
А ведь я здешнее изобилие только понюхать успел, пока меня знакомиться не потащили. И сейчас вот лишают чая… Впрочем, я ее понимал. Чай — это здесь, наверное, долго, обстоятельно, а ей не хочется утомлять старика.
— Ясно, — неожиданно согласился Карпинский. — Ну, ваше дело молодое… Понимаю. В таком случае пойдемте на балкон. Просто посидим, подышим воздухом. Я вижу, вам наши дачные причуды не чужды. В отличии от некоторых, — его глаза хитро блеснули, одарив Лену многозначительным взглядом. — Пойдемте, Костя. Леночка, ты как?
— Нет, нет, нет! — замахала та руками. — Я пойду-ка быть с моим народом… Там, где мой народ, к несчастью, есть.
Максим Павлович грустно вздохнул и указал мне рукой на прозрачную дверь, выводившую на широкий балкон.
Даже в «Березках» не было так хорошо. «Березки» на то и зовутся в честь знаменитого русского дерева, ибо оно произрастает там повсеместно. Ничего не имею против, вот только березовый лес — светлый, солнечный. А я почему-то люблю полумрак.
Здесь же царили сосны.
Балкон выходил на другую сторону, и звуки торжества доносились к нам лишь частично. Слышались бодрые восклицания, музыка… Порой мне казалось, что я различаю знакомые голоса: Лены, главпедагога Геннадия и даже Мауса.
Похоже, несмотря на низкую должность, он был вхож в этот круг — наверное, в силу исполняемых обязанностей. Да «Струна» и так не страдала особым чинопочитанием.
Мы молча качались в креслах, глядя на реку, скользившую где-то внизу, за поросшим синеватыми молоденькими соснами холмом. Солнце сверкало, отражаясь в воде, так и норовя пробраться к нам в тень, сквозь плотный щит хвойных крон. Приятно пахло смолой.
— Вы знаете, Константин, — сказал вдруг Максим Павлович. — я познакомился с вашим делом, но только мельком. С одной стороны, людей у нас немного, сильно не хватает людей… А все равно не удается с каждым побывать накоротке. Вот о вас я только слышал… Вы здесь меньше года, наверное, много не знаете. Мне показалось, вам захочется о чем-нибудь спросить у меня. Я не прав?
Такого поворота я совершенно не ждал. Может, снова проверка? Может, анализируя, чем я в первую очередь интересуюсь, они…
А что я хотел бы спросить? Не знаю. Кажется, еще недавно была куча вопросов, но большинство из них не задашь вот так, в лоб, а другие… Как и бывает в подобные минуты, всё мгновенно вылетело из головы.
— Понимаете, Константин, — сказал Максим Павлович, — порой молодые наши сотрудники долго не могут сориентироваться… Есть у нас любители пороть горячку, а есть и такие, кто опасается сделать шаг, размышляя о его отдаленных последствиях. Но первых больше. Представьте себе все эти модные зарубежные боевики. Да и наши отечественные тоже… Военное братство, месть за погибших товарищей, восстановление попранной справедливости. И полный хэппи-энд.
— Да, — согласился я. — Знакомая тенденция.
— «Струна» не такая, — резко произнес он. — Возможно, кому-то она и кажется жестокой, но… Какое время, такие песни… и такой аккомпанемент… — Максим Павлович вздохнул и продолжил. — Я жил дольше вас, Константин, и могу рассказать кое-что о временах. И о тех, и об этих. Кто-то скажет: они всегда одинаковые. Помните песенку: «в них живут и умирают»? Пожалуй, да. Иногда бывает чуть лучше, иногда чуть хуже. Страна и нация — это очень уж глобальные, незыблемые понятия. Инварианты. И то, что современникам кажется крахом — все эти революции, перевороты, реформы — просто-напросто полоса невезения. Она случается в каждой жизни. Судьба есть у всех — и у кошки, и у страны, и у нас с вами. Просто-напросто за то время, что мы разбираемся с мелкой проблемой, для какой-нибудь букашки может пройти вся жизнь. И вот страна минует свои неудачи, все снова вернется на круги своя, но целое поколение будет потеряно. Вся его жизнь пройдет в сумерках темной полосы. Да и «поколение» — тоже не то. Та же абстракция… Пока философы, политики и прочие светлые умы будут бороться за его спасение, они не заметят как сгинет кто-то один, кто-то такой незначительный даже в масштабе своей полосы, не то что истории, кто-то такой, о ком никогда и не вспомнят…
