– Леха, а у вас тут что, и душегубы есть? – спросил я на другой день пацана, когда мы по указанию садовника деда Василия поливали яблони. Тяжелая, кстати, работа. Здесь ведь до насосов не додумались, здесь не шлангом поливаешь, а как негр таскаешь воду ведрами из бочки.
– А что ж им не быть? – Алешка не удивился вопросу, но посмотрел на меня снисходительно, как на несмышленыша. – Известное дело. Люди же разные бывают. Одни блюдут свою линию, а есть, которым на нее плевать. Им бы сейчас потешиться, кусок радости урвать, а что потом будет, им до факела. Вот и сбиваются такие в стаи, разбойничают, крадут, пакостят честным людям…
– И что, много таких?
– Много не много, а есть, – наставительно сказал Алешка. – Для того и Уголовный Приказ есть. А для вредоумных есть Ученый Сыск.
Ишь ты, еще и Ученый Сыск какой-то…
– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.
Алешка меня не понял.
– Добрые – это как? Что значит – добрый человек? Так не говорят. Это все равно как сказать: вместительный мужик… Не мешок, понимаешь, а мужик…
– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит – добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…
– Опять тебя несет, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застежки на своих местах, зимой всяко обогреет.
Тут до меня наконец дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчет моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Доброта – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного Приказа, были имуществом неких загадочных лазняков. Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.
Впрочем, не столь уж и печальными.
Как-то все тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь, как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже, когда до трех ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.
Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьез никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно недотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведенному ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия или здесь все так?
Я выплеснул ведро на взрыхленный возле яблони круг, отдышался. Еще двадцать ведер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алешка выплеснул свое ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.
А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?
– Слышь, Леха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас, вместо того чтобы поливать, смотаешься из усадьбы ну там с уличными пацанами на пруд или что-то типа. Чего тебе за это будет?
Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.
– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.
– И только? – не поверил я. – А не накажут?
– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства все про линию растолковали. На фига мне ее кривить? Мучайся потом…
– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они, чуть не слово, линию какую-то поминают.
– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алешка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и ее нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?
– Само собой, – улыбнулся я.
– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнет в беду какую. Мало ли… Хорошо, если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?
– Ну например?
– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмет на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмет, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести еще не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанет, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…
– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретем замену, – мягкосердечный?
– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алешка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.
– И как же у вас наказывают? – перешел я к самому интересному. Всегда полезно заранее прояснить свои перспективы.
– Ну, на хлеб с водой посадить могут, – начал загибать пальцы Алешка, – это раз. Лишнюю работу дать. Это два. Меди месячной лишить – это три.
– Какой меди? – не понял я.
– Ну, монет. Каждому в месяц медные деньги даются. Каждому по боярской воле. Мне вот три деньги положено. Ну, чтоб человек мог себе купить чего по малости. Орехов там в меду или пояс новый, я вот целый год копил на ножик.
Бесценное сокровище сейчас же было вынуто из кармана и продемонстрировано. М-да… До складных ножей здешняя промышленность не додумалась, таким ведь и порезаться недолго, пускай лезвие длиной в ладонь и замотано грязной тряпкой.
Тут, значит, холопам и зарплата положена? Ну, совсем малина! Слышали бы об этом бесчисленные замордованные поколения – оттуда, из нашего, нормального и правильного мира.
– Что, – усмехнулся я, – и это все меры воздействия? А розгами на конюшне? Или вам тут и слово такое незнакомо?
– Почему же незнакомо? – удивился Алешка. – Иные господа, бывает, холопов и секут, как по старинке. Только наш боярин такого не одобряет. Ученые говорят, что если человека пороть, то свою линию изогнуть можно. А он себя блюдет, Учение назубок знает, с учеными чуть что советуется. Ну и посчитали ему, что неполезно это будет.
– Нам, значит, везет, – хлопнул я его по плечу.
