И в то же время это был совсем другой человек. За полгода он, казалось, постарел лет на десять. Кожа на лице совершенно высохла, сморщилась, глаза ввалились. Пальцы рук мелко-мелко подрагивают, борода свалялась, безобразно топорщится – а ведь в свое время он тщательно расчесывал ее деревянным гребнем из березовой древесины – только таким чесаться надлежит…
Я не стал охать на весь базар: «Здравствуй, дедушка Вася!» Просто подошел к распорядителю – унылому толстячку, явно страдающему от жары, – небрежным тоном спросил:
– Что, любезный, не заладилась торговля?
– Сам видишь, – хмуро кивнул он. – Одна шелупонь осталась, кто получше, тех разобрали до полудня… А мне возись с этими… Я ж на них деньги свои кровные теряю.
– Это почему же? – удивился я.
– Мы ж как работаем, – вздохнул толстячок. – Владельцы сдают нам товар, мы продаем, себе с цены четверть, владельцу остальное… А содержание, кормежка – все за наш счет. И вот смотри – этих сдали, не принять я не имею права, закон такой, что ежели холоп чем тяжким не болен, то от него уж не откажешься… А кто ж их купит? Сам смотри – девка уродина, к тому же глуповата, эти вон трое – душегубы пойманные…
– Что ж их в Степь не продали?
– Не всех душегубов восточным варварам везут, – охотно пояснил распорядитель. Он, конечно, понимал, что ничего я покупать не стану, но вот просто пообщаться – уже развлечение. – Тут уж как в Уголовном Приказе решат – везти ли степным, на месте ли продать. На степном порубежье, я слышал, засуха сейчас, откочевали дикие подальше к востоку, так что не до рабов им ныне. Другое дело осень. Осенью у нас с ними самая торговля. Так сам прикинь – ну какой смысл хмырей этих в приказной темнице до осени содержать? Привели, говорят, продавай. Ну и кто, скажи мне на милость, разбойника купит?
– А пацаны? На вид вроде здоровые, хоть и тощие больно.
– Пацаны… – скривился он, точно надкусил недозрелый лимон. – Если хочешь знать, я их третий раз продаю. Братья они, видишь ли… Ленивые, дерзкие, а главное, сбегают всякий раз от новых хозяев. Их, ясное дело, приказные ловят – и как думаешь куда? Правильно, опять ко мне! Я уж им по-хорошему говорил: ребята, ну прошу, ну пожалейте вы меня. Если уж бежать приспичило, давайте куда подальше, на север. Пусть вас там ловят и там продают… Я ж к вам по-человечески, я ж за свои деньги кормлю, я ж палки на вас не поднял – что ж вы меня подводите?
– А старик? – кивнул я на безучастного деда Василия.
– Ох, еще и старик… – Распорядитель грустно покачал головой. – Он совсем уж головой плох, да и хворь на хвори… Ничего делать не может. Правильный владелец, линейный, такого продавать не должен. Коли отработал холоп свое, состарился – так пусть доживает тихо-мирно, в сытости да заботе. Так и линии твоей лучше будет, и ученые люди говорят, для народной оно полезно… Да только, я гляжу, у старичка этого линия круто вниз пошла. Его сперва в столице продали, с полгода уж тому, новый владелец в Курск привез, потом помер, наследники стали все распродавать, ну и этого продали одному купцу здешнему, по дешевке, тот и соблазнился. Сюда, в Корсунь, привез, к промыслу красильному приставил. Работа пустяковая, краску в чанах разводить. Засыпал сухой порошок, палкой размешал до полного растворения, и всего делов. Так дедуля даже этого не потянул. Ну, его и ко мне… А куда я денусь? Лекарь осмотрел, говорит, заразы нет, ходить сам может, принимай его…
– И что ж теперь с ним будет?
– Ой, лучше и не напоминай. Завтра, может, из каменоломни приедут за новыми рабами. Вот на них вся надежда. Отвалы там разгребать, еще чего. Месяц уж под землей протянет… А сколько дадут, даже и не знаю. Мне торговаться-то не с руки, кроме как они, уж никто меня не спасет…
– И сколько думаешь за него выручить? – зачем-то спросил я.
– Ну… – замялся он. – Если молодой крепкий холоп туда за пять-шесть гривен уходит… Тут, наверное, четыре запрошу.
– Ну, дядя, у тебя и хватка! – поразился я. – Знаешь, сколько в Кучеполе молодой крепкий холоп стоит? Две гривны. По опыту знаю.
Разумеется, я не стал уточнять, по чьему именно опыту.
– Так всюду же свои цены! – удивился моей непонятливости торговец. – Там город большой, народу много, а чем больше город, тем холопы дешевле. Известная вещь. А у нас? Кто у нас купит? Бояр не так уж и много, бояре все больше по северным землям сидят. Купцам-то особо холопы и не нужны, разве что как товар разменный. В лавке обычно свои, семейные помогают. То же и ремесленники. Отдыхающих к нам много ездит, да только им мой товар не нужен. Они или в холопах не нуждаются, или со своими приезжают.
Точно, дядя, в корень зришь. Опять же знаю на личном опыте.
– И думаешь, тебе за деда дряхлого четыре гривны дадут?
– Сомневаюсь, – честно признал распорядитель. – Но ведь последняя же надежда.
Я знал, что уже через пять минут начну ругать себя всеми известными и неизвестными мне матерными выражениями. И по-русски, и на словенской речи, и на несуществующих языках. Урод, идиот, псих! Променять возвращение на старого маразматика. Где я теперь достану денег на лодку?
И в то же время я понимал, что никуда не деться, что от меня уже ничего не зависит. Какая-то сила теперь сидела во мне и крутила моим языком.
– А что, дядя, если б его за три гривны взяли – ты был бы сильно доволен?
– Спрашиваешь! – расплылся торговец. – С паршивой, как говорится, овцы… Только ведь не возьмут…
– Возьмут, дядя, возьмут. Я и возьму. В детстве мне мама говорила, что старость нужно уважать… Короче, вот тебе твои гривны, – я вынул серебро, позвякал у торговца перед носом. – Пойдем писаться, да?
– А бумага у тебя с собой? – шепотом, боясь спугнуть нежданное счастье, спросил торговец. – Этому, – кивок в сторону регистратора, – бумага на владельца нужна. Удостоверение, понимаешь, личности.
– Все есть, дядя, – я вынул из внутреннего кармана добытый для меня Арсением документ. – И давай пошустрее, а то дома уж заждались.
Дед Василий поначалу меня не узнавал, растерянно всматривался слезящимися глазами и бормотал что-то невнятное. Но потом все же до него дошло – судя по расширившимся зрачкам.
– Дед, – шепнул я ему в волосатое ухо, – если хочешь, чтоб все путем было, ты меня не знаешь. Ты меня сейчас впервые видишь, понял? Ляпнешь чего не то – и живо поедешь в каменоломню.
Судя по кивкам трясущейся головы, в ней еще оставалось немножко мозгов.
…Дома действительно ждали. Дома уже начали тревожиться. Баба Устинья стояла во дворе, уперев мощные руки в бока и явно собираясь много чего высказать. По праву возраста и по всем прочим правам. Она уже и рот раскрыла.
А потом увидела деда Василия.
Я редко видел, как бледнеют люди, как меняются у них лица. Когда читал в книжках о таком, это казалось мне литературными красивостями. Чтобы полностью негатив превратился в позитив? Не смешите мои тапочки.
